Сын Альбиона - [72]

Почему задан этот вопрос? И откуда дрожь в голосе, свидетельствующая не просто о любопытстве?

Мейнард в свою очередь смутился и не знал, что сказать в ответ. Думая о смысле ее вопроса, он испытывал радость.

Он подумал о признании и исповеди.

Но настало ли для этого время?

«Нет», — решил он, продолжая скрывать свои чувства.

— Авторам романов, — наконец ответил он, — дано право создавать воображаемые характеры. Иначе они не были бы авторами романов. Хотя эти характеры часто имеют реальные прототипы — не обязательно те, кто фигурирует в описанных сценах, но кто в свое время произвел впечатление на автора.

— И Зоя — один из таких характеров?

Печальная нотка в ее голосе. Как сладко она звучит в ушах того, кого спрашивают.

— Была и есть.

— Она жива?

— Да!

— Конечно. Как я могла подумать иначе? И она должна быть молодой?

— Ей пятнадцать лет — почти точно до одного дня.

— Правда? Какое странное совпадение! Вы ведь знаете, сколько мне лет?

— Мисс Вернон, в книге много совпадений — гораздо более странных.

— Правда! Я сама об этом думала. Разве могла я не думать?

— Конечно, нет, — особенно после такого счастливого дня рождения.

— Да, он был счастливый. Но потом я не была так счастлива.

— Надеюсь, не чтение моей книги вас опечалило? Если так, я сожалею, что написал ее.

— Спасибо! — ответила девушка. — Вы очень добры, говоря так.

После этих слов она стала молчаливой и задумчивой.

— Но вы говорите, что не все там правда? — продолжала она после паузы. — А какая часть? Вы сказали, что Зоя существует в действительности?

— Так и есть. Может, она единственная в книге соответствует реальности. Я отвечаю за верность ее портрета. Она всегда была в моей душе, когда я ее описывал.

— О! — воскликнула его спутница, подавив вздох. — Так и должно быть. Я уверена в этом! Иначе как вы могли бы так верно описать ее чувства? Я была в ее возрасте и знаю это!

Мейнард слушал с радостью. Никогда в ушах автора не звучала музыка слаще.

Дочь баронета как будто спохватилась. Подействовала либо гордость, либо сильный инстинкт любви, которая не теряет надежду. И она сказала:

— Зоя — красивое имя, и очень необычное! Не имею права вас спрашивать, но не могу сдержать любопытство. Это ее подлинное имя?

— Нет. И только вы во всем мире имеете право знать, каково оно.

— Я? Почему?

— Потому что это вы! — ответил он, не в силах больше скрывать правду. — Вы! Да, Зоя из моего романа — портрет прекрасной девочки, которую я встретил на пароходе линии «кунард». С тех пор она подросла и стала еще привлекательней. И тот, кто ее увидел, постоянно думал о ней… Им овладела страсть, которая искала возможности быть выраженной в словах. Искала и нашла. В результате возникла Зоя — портрет Бланш Вернон, написанная тем, кто любит ее и готов отдать за нее жизнь!

Услышав эту страстную речь, дочь баронета задрожала. Но не от страха. Напротив, в сердце ее вспыхнула радость.

Сердце это было слишком молодо и невинно, чтобы стыдиться своих чувств. В последовавших быстрых вопросах не было и попытки что-то скрыть.

— Капитан Мейнард, это правда? Или вы так говорите, чтобы польстить мне?

— Правда! — ответил он тем же страстным тоном. — Это правда! С того часа, как я впервые вас увидел, вы всегда были в моих мыслях. Возможно, это глупость — безумие, но я не могу перестать думать о вас.

— А я о вас!

— О, Небо! Неужели это правда? Неужели осуществится мое предчувствие? Бланш Вернон, любите ли вы меня?

— Странный вопрос, чтобы задавать ребенку!

Слова были произнесены человеком, который до тех пор не участвовал в разговоре. У Мейнарда похолодела кровь: он узнал в тени кедра высокую фигуру сэра Джорджа Вернона!

* * *

Еще не было двенадцати ночи. Капитан Мейнард успел сесть в ночной поезд и вернулся в Лондон.

Глава LII ЗНАМЕНИТЫЙ ИЗГНАННИК

Время революции кончилось. Восстановилось спокойствие, и в Европу вернулся мир.

Но это был мир, обеспеченный цепями и поддерживаемый штыками.

Манин был мертв, Блюм[136] убит, как и еще два десятка известных предводителей революции.

Но остались в живых двое, чьи имена вызывали тревогу у деспотов от Балтийского до Средиземного моря, от Черного моря до Атлантического океана.

Это были Кошут и Мадзини.

Несмотря на все влияние, которое использовалось, чтобы очернить их, несмотря на все усилия подкупленной прессы, эти имена сохраняли магическую власть: они оставались символами того, что народы еще могут подняться на борьбу за свободу. Особенно справедливо это относительно Кошута. Некоторая безрассудность, проявленная Мадзини, вера в то, что его доктрины слишком радикальные, привела к тому, что либералы в нем усомнились.

Иными были взгляды Кошута. Они соответствовали консервативным традициям и нацеливались только на достижение национальной независимости на республиканской основе. На «красную демократическую республику», о которой говорили во Франции, он не соглашался.

Если историки будущего найдут недостатки в характере Кошута, то это будет излишний консерватизм. Кошут был скорее националистом и не уделял достаточного внимания универсальной пропаганде.

Как и большинство людей, он слишком верил в невмешательство, в ту международную терпимость, которая позволяет королю Дагомеи