Сын аккордеониста - [21]

«Делай как Панчо. Я тебе помогу», – велел мне Лубис. «Ты думаешь, я влезу?» – сказал я. «Отверстие больше, чем кажется. Подожди, сначала пролезу я». Он повторил движения Панчо и посмотрел на меня с земли. «Это пещера. Увидишь, какое прохладное место», – объяснил он мне, смеясь. Он был совсем не похож на Панчо. У него была красивая голова, и на его лице лишь глаза нарушали пропорции, задаваемые носом – маленьким – и ртом – тоже маленьким. Это были очень большие глаза. И очень спокойные. Если бы они были синими, как у Мэри-Энн, а не карими, они бы съедали все лицо.

Я наконец пролез в пещеру. Почувствовал прохладу и услышал шум, похожий на журчание источника. Приблизительно в десяти метрах располагался свод пещеры, в котором был своего рода естественный фонарь, пропускавший свет и создававший мягкий полумрак. И тогда я увидел, что возле одной из стен действительно бил источник, и вода из него текла в колодец – putzua, на языке Лубиса, – который доходил Панчо до горла.

Лубис разделся и полез к брату. Оба начали толкать друг друга и смеяться. Зараженный их весельем – эхо пещеры не производило мрачных звуков, – я решился раздеться и залезть в колодец. «Посмотри-ка, Давид», – сказал мне Лубис. Он ударил по воде ладонью. В свете, проникавшем сквозь фонарь в своде, брызги засверкали, словно они были стеклянными. «Какое чудо!» – воскликнул я.

Я как никогда почувствовал близость к братьям. Я сказал себе, что отныне буду искать лишь их общества вместо того, чтобы терять время с Мартином и остальными мальчиками и девочками из моей среды. Кроме того, у меня не было никакого желания возвращаться в гимназию Ла-Салье, и, когда закончится лето, я вместе с Лубисом буду ухаживать за лошадьми дяди Хуана или же попрошу какую-нибудь работу на лесопильне, чтобы быть с Панчо, Убанбе и всеми теми, кто зарабатывал на жизнь, рубя деревья в лесу.

Однако я знал, что мои планы невыполнимы. Когда настанет октябрь, мне вновь придется отправляться в Ла-Салье на велосипеде, на поезде, пешком; с Мартином, с Адрианом, с Хосебой. Со всеми теми, кто учился в Сан-Себастьяне. В довершение ко всему отец уже объявил мне, что после занятий в гимназии мне придется брать уроки игры на аккордеоне и что в субботу и воскресенье – единственные дни, когда я мог бы встречаться со своими крестьянскими друзьями, – мне придется играть вместе с ним на танцах в гостинице «Аляска». В свои всего лишь четырнадцать лет я был не хозяином самому себе. Мне захотелось плакать. Я хлопнул рукой по воде. Сверкающие капли брызнули на стены пещеры.

Когда в 1964 году, уже в возрасте пятнадцати лет, я составил свой следующий сентиментальный список, Лубис, Панчо и Убанбе по-прежнему занимали первые три места. Но к тому времени появилось беспокойство: я не был уверен, что они принимают меня. Лубис работал на дядю Хуана, и его брат Панчо, и Убанбе, и другие лесорубы пользовались любой свободной минуткой, чтобы сходить к лошадям – в Обабе никогда раньше не было таких прекрасных животных, – и поэтому их дружеское отношение могло определяться моим положением, как если бы они говорили себе: «Он племянник хозяина. Придется его терпеть». Мне казалось, что они ценят меня самого по себе и что с Адрианом они ведут себя иным образом, хоть он и сын владельца лесопильни; но я не был в этом полностью убежден. Но пришло Пальмовое воскресенье, и мои сомнения рассеялись.

Праздник, отмечающий вход Христа в Иерусалим, праздновался в Обабе в последнее воскресенье Великого поста. Поскольку полагающихся в данном случае пальмовых ветвей у нас не было, большинство приходило в церковь с цветущими ветками лавра, священник освящал их во время missa solemnis [6], и затем мы приносили их домой, чтобы они защищали нас от грозы и прочих напастей. Это была очень красивая церемония. Люди надевали свои лучшие наряды; священник облачался в красную ризу; хор и орган наполняли пением и музыкой ярко освещенную церковь.

На фоне этой торжественности крестьянские парни Обабы развлекались тем, что придавали церемонии не слишком христианский характер. Во-первых, они соревновались между собой, стараясь принести самую большую усыпанную цветами лавровую ветвь; потом, когда месса заканчивалась, их соревнование переходило в борьбу, и десять-пятнадцать парней сражались между собой, потрясая ветками, словно это были копья или шпаги.

Как правило, сражение происходило метрах в ста от церкви, в уединенном месте. Но в том 1964 году им очень уж не терпелось, и они начали драться, едва выйдя с мессы, прямо под портиком церкви. Я взглянул на Убанбе: он держал обеими руками лавровую ветвь не менее пяти метров длиной и наблюдал за одним из своих товарищей по лесопильне по прозвищу Опин. Лавровая ветвь Опина, не такая длинная, как у Убанбе, была толще. Кроме того, нижняя часть ее была несколько скошенной, отчего держать ее было удобнее.

Противники выстроились в два ряда: те, что из Ируайна и его окрестностей – среди них были Убанбе и Панчо, – с одной стороны, а те, что из домов, расположенных поблизости от церкви, во главе с Опином – с другой. Люди, вышедшие из храма и стоявшие под портиком, смотрели на них, не понимая толком, что происходит. «Почему у тебя такое лицо, Опин? Ты что, боишься?» – бросил ему вызов Убанбе. Некоторые девочки – Убанбе был не только сильным, по и красивым парнем – засмеялись. «Хвастунов я не боюсь!» – крикнул Опин, рассекая воздух лавровой ветвью и возвещая о начале сражения.