Связка писем - [5]

25 сентября

Дорогой Гарвард,

Я осуществил свой план, на который намекнул тебе в моем последнем письме, и сожалею только об одном - что не сделал этого раньше. В сущности говоря, человеческая природа - самая любопытная вещь в мире, но открывается она только перед истинно усердным изыскателем. В этой жизни гостиниц и железнодорожных поездов, которой довольствуются так многие из наших соотечественников в этом странном Старом Свете, недостает содержания, и я приходил в отчаяние, видя, как далеко я сам зашел по этой пыльной, торной дороге. Я, однако, постоянно желал свернуть в сторону на какую-нибудь менее избитую дорожку, нырнуть поглубже и посмотреть, что мне удастся открыть. Но случая никогда не представлялось; почему-то мне никогда не встречается тех случаев, о которых мы слышим и читаем, - тех казусов, которые случаются с людьми в романах и биографиях. А между тем я постоянно настороже, чтобы воспользоваться всяким просветом, какой может представиться, постоянно ищу впечатлений, ощущений, даже приключений.

Главное - жить, чувствовать, сознавать свои способности, а не проходить через жизнь механически и апатично, точно письмо через почтамт. Бывают минуты, дорогой Гарвард, когда мне кажется, будто я действительно способен на все - capable de tout[*способен на все (франц.)], как здесь говорят - на величайшие излишества так же, как на величайшее геройство. О, иметь возможность сказать, что жил - qu'on а vaси [*в полную меру (франц.)], как говорят французы, - мысль эта имеет для меня неизъяснимое обаяние. Ты, может быть, возразишь, что сказать это легко, но главная штука в том, чтобы заставить людей поверить тебе! Кроме того, я не хочу ложных ощущений, полученных из вторых рук, я хочу знания, оставляющего по себе следы - рубцы, пятна, мечты! Боюсь, что я тебя скандализирую, может быть, даже пугаю. Если ты поделишься моими замечаниями с кем-нибудь из членов клуба в West-Ceder Street, пожалуйста, смягчи их, насколько велит твоя осторожность. Что до тебя, ты знаешь, что я всегда имел сильное желание несколько ознакомиться с действительной жизнью французов. Тебе известна моя сильная симпатия к французам, моя природная склонность смотреть на жизнь с французской точки зрения. Я сочувствую артистическому темпераменту; помню, как ты иногда намекал мне, что находишь мой собственный темперамент слишком артистическим. Не думаю, чтоб в Бостоне существовало истинное сочувствие артистическому темпераменту; мы стремимся подвести все под мерку добра и зла. И в Бостоне нельзя жить - on ne peut pas vivre[*нельзя жить (франц.)], как здесь говорят. Я не хочу этим сказать, что там нельзя было обитать - множество людей ухитряются это делать, - но нельзя жить эстетической жизнью, скажу даже - чувственной. Вот почему меня всегда так сильно тянуло к французам, которые так эстетичны, так чувственны. Как мне жаль, что Теофиля Готье более нет; мне так приятно было бы посетить его, сказать ему, насколько я ему обязан. Он был жив в последний мой приезд сюда; но, как ты знаешь, я тогда путешествовал с Джонсонами, которые лишены всяких эстетических наклонностей и которые заставляли меня стыдиться моего артистического темперамента. Если б я вздумал навестить великого апостола красоты, мне пришлось бы отправляться к нему потихоньку - en cachette[*тайком (франц.)], как говорят здесь, а это не в моей натуре, я люблю все делать откровенно, на чистоту, nanuement, au grand jour. В этом вся штука - быть свободным, откровенным, наивным. Кажется, Мэтью Арнольд говорит это где-то - или Суинберн, или Патер?

Когда я путешествовал с Джонсонами, все было поверхностно и, в воззрениях на жизнь, все сводилось к вопросу о добре и зле. Они отличались слишком дидактическим направлением; искусство никогда не должно быть дидактическим, а что такое жизнь как не искусство? Патер где-то так прекрасно это говорит. Боюсь, что в обществе Джонсонов я упустил много благоприятных случаев, общий тон был серый, отдавал хлопчатой бумагой и шерстью. Но теперь, говорю тебе, я решился действовать самостоятельно, заглянуть в самое сердце европейской жизни и судить о ней без джонсоновских предрассудков. Я поселился в одном французском семействе, в настоящем парижском доме. Как видишь, я не отступаюсь от своих убеждений, не боюсь осуществлять свою теорию, что главное дело - жить.

Ты знаешь, что меня всегда сильно интересовал Бальзак, которого действительность никогда не пугала, и чьи почти мрачные жаргоны парижской жизни часто преследовали меня во время моих странствований по старым, неблагонравным с виду улицам по ту сторону реки. Об одном я сожалею, что мои новые друзья - мое французское семейство - не живут в старом городе, аи coeur du vieux Paris[*в сердце старого Парижа (франц.)], по местному выражению. Они живут на бульваре Гаусмана, что менее картинно: но не смотря на это, в них сильно сказывается бальзаковский тон. Madame de Maison-Rouge принадлежит к одной из старейших и надменнейших фамилий Франции; но она испытала превратности, которые заставили ее открыть заведение для ограниченного числа путешественников, которым надоела избитая дорога, которым дорог местный колорит, - она сама это объясняет, она так хорошо умеет это выразить, - короче, открыто нечто вроде пансиона. Не вижу, почему бы мне не употребить этого названия, так как оно вполне соответствует выражению: pension bourgeoise[*мещанский пансион (франц.)], употребленному Бальзаком в "Pure Goriot". Помнишь ли ты: pension bourgeoise de-madame Vauquer nee de Complans? Но наше заведение совсем на него не похоже: в нем нет ничего буржуазного, в нем сказывается какое-то изящество, нечто аристократическое. Пансион Воки был мрачный, темный, грязный; наш совершенно в другом роде, с высокими, светлыми, изящно драпированными окнами, нежными, почти бледными цветами драпировок и обивки, с мебелью, отличающейся изяществом и причудливостью очертаний. Madame de Maison-Rouge напоминает мне madame Hulot - помнишь ли ты la belle madame в "Les Parents Pauvres"?. В ней много прелести; что-то искусственное, утомленное, слегка намекающее на какие-то тайны в ее жизни; но я всегда живо чувствовал прелесть утомления, двойственности.