Связчики - [21]

Потом надеваю штаны — низ одной штанины сожжен во время ночевки у костра. Костер догорал, я, сонный, сунул туда онемевшую ногу в бродне. Стало тепло, и запахло паленым; проснулся и вытащил ее, но поздно — ковылял потом, и обувь, и штаны пострадали, жалко! Штаны хорошие для ходьбы в тайге — пришлось пришить низ из другого материала. Так и хожу, а кого здесь стесняться!

* * *

Ночевки у костра все же редки: с морозного дня к вечеру манит уют избушки.

Жар печи наступает, гонит холод, проникший за день; на стене сохнут две беличьи шкурки, внизу большую часть расстояния от стола до порога занимает голова лося с рогами. Старый пес, упираясь лапами, с треском рвет шкуру, добираясь до мяса; на печке, сделанной из половинки бочки, печется лепешка. Я полулежу поперек лежанки, свесив ноги в броднях. Вот уж пес хрустит костью, две других лайки дремлют, положив голову на лапы, навострив уши, — притворяются, что ждут свою очередь спокойно… Жарко. Дверь избушки открыта настежь; меж верхушек кедров видна луна. Недвижны ели и кедры в лунном свете; на деревьях, крыше лабаза и валежинах снег искрится; синие тени в боковинах лыжни густы. Пахнет жженым тестом: пригорает на печке туго скатанная лепешка.

Короткий день бежит в сумятице охот быстро, — вечера в избушке покойны, уютны, но тягостны, сколько не впускай в избу лаек, тоскливы. Не с кем слово молвить: человек один. Иногда лишь старая лайка на полу вздохнет во сне, взлает и затрясет лапами. Одиноко и тихо так, что слышно, как шипит огонек керосиновой лампы. Одиноко, когда кедры дрожат под ветром и он свистит в вершинах, — и когда тишина за порогом и тишина здесь. Безмолвие тягостно. Только седой пес, закрыв глаза, визжит на полу, ему, видно, снится берлога, он трясет лапами, бежит во сне, его окружают волки, но не сдается и злобно взлаивает, а потом опять тихо-тихо, и слышно, как шипит, потрескивает тусклый огонек лампы.

* * *

Весной решил я звать к себе соседа Семена, который жил один в такой же маленькой избушке в сорока километрах выше по реке. По пути в селение повернул лодку к нему, лодка причалила, я поздоровался. Он стоял в десяти шагах, маленький, невзрачного вида человек на глубокой тропинке в сухих травах, но меня, конечно, не видел. Пока я подтягивал нос лодки повыше, обматывал трос вокруг куста ивы и привязывал на берегу собак, чтоб не убежали в тайгу, — пауза длилась долго, и он, видно, не признавая во мне по звукам кого-либо из знакомых, от неловкости поеживаясь, спросил скороговоркой, очень волнуясь:

— Ты какой-такой человек будешь?

— Алексей, — учтиво ответил я, — из избушки на Елогуе.

— У-у-у… — обрадовался он. — Знаю, Алексей! Слыхал — Алексей!

Семен засуетился, беспорядочно жестикулируя, силясь сказать что-то. Я молчал, обдумывая, как приступить к тому делу, с которым приехал, а он вдруг перестал волноваться, наконец нашел, о чем спросить еще, провел ладонью по седым коротким волосам от затылка ко лбу, сказал:

— Куда едешь?

— В Келлог. Груз везу на звероферму.

— А-а-а! — произнес он очень серьезно.

— Чай горячий найдется?

— Ись, ись! — сказал он, снова возбуждаясь от радости.

Я захватил приготовленную для него лосиную грудинку, еще неразмерзшуюся, мы пошли в избушку, он быстро раскочегарил печку. Скоро мы пили чай, и он торопливо рассказывал все свои новости: что высматривал сеть и поймал одну пелядку, что ветка[5], совсем старая, после зимы очень течет, набралось много воды и он подмочил штаны в том месте, которым садятся (он при этом повернулся и показал мокрое пятно на штанах), надо ее конопатить, и уже надергал мох для этого. По настам приходил Гришка и принес двух рябчиков, которых добыл по пути; а его, Семена, охота плохая: нет удачи, он ставил три капканчика и один ондатра утащила (совсем недавно еще было пять капканчиков, а теперь только два!), и он, Семен, пальцами щупал весь берег и в воде, два дня искал капкан, но беда…

— Слушайте, — сказал я, перебивая его чуть ли не на полуслове, — у меня нет напарника, может быть, вы переедете на Елогуй? Вдвоем веселей. В избушке места хватит двоим, дрова заготовлены, пилить не надо, — вам жить легче, а мне зимой из других избушек в тепло возвращаться лучше, приятней…

Не желая услышать какой-либо быстрый ответ, я сказал ему, что на обратном пути заеду, и попрощался. Через день я снова был у Семена и сразу почувствовал, что тот тщательно обдумывал предложение, он был в некоторой растерянности, переезд — дело нешуточное для его возраста. Старика грызли сомнения, и верно: когда два человека, совсем чужие, собираются под одну крышу— жить очень непросто. Но он знал, что надо склониться к какому-то решению, и приготовил ответ; опять-таки очень волнуясь и сомневаясь в выборе, сказал так:

— Ты ходишь в тайге. Тебя зверь нарушит — я, слепой, как твой след могу искать? Какой я напарник? Совсем плохой. Ты пропадешь — и я пропаду, что люди думать будут?

Уж мне печально было, что привел старика в большое волнение, но надо было плыть, весна в самом разгаре, и я пережил за делами легкую досаду от его отказа. А осенью в деревне мне вдруг сообщили рыбаки, что он переехал в мою избушку со всем своим добром: тазом, чайником, сковородками, ветхой лодкой и ждет меня.