Святые горы - [22]
Хлынувшие потоком картинки предвоенных лет были столь захватывающими, столь радостными, что Юлишка громко рассмеялась.
Навозный жук, повернув к ней набриолиненную прическу, не удивился и тоже рассмеялся. Он по-свойски хлопнул ее по спине и подмигнул, ткнув пальцем на гору бутербродов: мол, пользуйся, ешь, дело житейское, сыта возле нас будешь.
Юлишкино приятное состояние оборвал кузнечик. Перепрыгивая от плиты к кухонному столу, он обнюхал блюда с провизией, шевеля за неимением усов белесыми бровями, и, не выказав ни одобрения, ни недовольства, сыпанул на всякий случай несколько болтов и гаек в медный таз для варенья. Дверь он оставил открытой и пружинисто ускакал в прихожую, — фасонно сгибая в коленных суставах сухощавые ноги в сапогах с голенищами, какие носили до революции кавалерийские офицеры эскорта вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Модник майор Силантьев умер бы от зависти.
В желтом от электричества проеме, знакомом проеме, — Юлишка всегда любила наблюдать, что происходит в столовой и гостиной, — она увидела мужчин разного возраста в черных, зеленых и, как ей померещилось, голубоватых мундирах с иголочки. Без слов ясно — генералы и фельдмаршалы. Штук пятнадцать. Немцы оживленно беседовали. Губы их то вытягивались присосками, то сворачивались в кольца, то замирали как убитые змеи, падая друг на друга плашмя… Не скрежет болтов и гаек о дно медного таза для варенья, а железный грохот консервных банок, падающих в мусорный бак, заполнил кухню до краев. Оконные стекла дребезжали.
Навозный жук надел белую куртку, лихим движением кельнера из пивного зала вскинул на колоннаду жирненьких пальцев поднос и зигзагом пополз внутрь квартиры. Генералы в разноцветных мундирах расступились, а потом поспешили за ним, как толпа богатых бездельников с Маршалковской за смазливенькой бабенкой. Что же там происходило дальше, Юлишка не узнала. Кузнечик мимоходом притворил носком сапога дверь. Вскоре навозный жук вернулся с пустым подносом. Юлишка выстроила на нем очередную шеренгу бокалов. Навозный жук сновал, как челнок, до тех пор, пока не перетаскал в столовую все — до последнего блюдца.
Юлишка бессильно опустилась на табурет. Руки и ноги занемели. Выручала привычка. Сашеньки-то нет, помочь некому.
Весеннее настроение, первомайское, постепенно покидало ее.
Железный грохот! Да, железный грохот! Виноват железный грохот. И она бы не вынесла его, если б «Бехштейн» не вмешался своими отлакированными звуками. Переливы какой-то более мощной, чем «Венская кровь», мелодии впитали в себя и голоса, и шум шагов. Волнообразные аккорды росли, вздымались, превращаясь в шквал. А в груди Юлишки, в разлете ребер, что-то тревожно ухало и больно кувыркалось, точно в детстве, когда она вслушивалась в яростно бунтующее море.
Временами «Бехштейн» смолкал. Но после короткой паузы он начинал снова, сперва тихо, другой, более бурный опус. Раздвигая безжалостно воздух, аккорды постепенно впадали в бетховенское неистовство. Казалось, все вокруг расплющивается и тонет в урагане темной музыки. Только угаснув, она освободила предметы из плена, которые обрели свою истинную форму, подобно подводным камням — после отлива.
Навозный жук долго не возвращался. Он, верно, приткнулся где-нибудь с подносом и тоже слушал, пыхтя и изображая перед начальством на своей физиономии глубокую сосредоточенность.
Томительная заброшенность наконец заставила Юлишку выйти на зыбких ногах в прихожую, где в полумраке, расколотом по диагонали желтой шпалой света, огромной рыбой-кит плавал и кружился стол Александра Игнатьевича с телефонными футлярами.
Парадная дверь на лестничную клетку была полуоткрыта, Юлишка усмехнулась. Гестапа проклятая! Часовой-то внизу. Сидит себе да посиживает в швейцарской на стуле Ядзи Кишинской. Не обманут! Юлишку поразило, между прочим, что немецкие солдаты добродушно сидят на скамейке или прохаживаются возле дома, а не стоят по-зловещему, картинно раздвинув ноги, как в кино.
Ее, Юлишку, немцы не принимали в расчет.
Она осмотрелась. Перед ней простиралась ее квартира и уже не ее: ихняя. Вроде встретила старинного знакомого. Он и не он, он и не он.
Юлишка согнулась и пошарила под столом.
— Рэдда, — еле окликнула она собаку. — Рэдда!
Никто не шевельнулся, не царапнул лапой. Пользуясь тем, что «Бехштейн» штормил, она на цыпочках двинулась по коридору и заглянула в спальню. Кровать, ширма, трюмо, платяной шкаф на месте. Второй снизу ящик, бельевой, был резко выдвинут. В серой мгле он напоминал Юлишке бесстыдно высунутый язык клоуна Казимира из бродячего цирка пана Струтинского, который давал представление в рыбацком поселке на празднике перед началом осенней путины в последнем году минувшего века. Весело пиликала скрипка, утробно бахал барабан, заискивающе подсвистывала флейта. Зазывала Казимир перемигивался со зрителями, хохотал и обидно вываливал язык.
Юлишка не рассердилась на шкаф и даже отчего-то облегченно вздохнула. Она нагнулась и, как слепая, провела рукой в пространстве между кроватью и полом. Вот здесь любила валяться Рэдда, несмотря на запрет. Пусть бы валялась, пусть бы валялась вдоволь.
Новая книга известного современного писателя Юрия Щеглова посвящена одному из самых неоднозначных и противоречивых деятелей российской истории XIX в. — обер-прокурору Святейшего синода К. П. Победоносцеву (1827–1907).
Юрий Щеглов. Жажда Справедливости: Историческое повествование. Повесть. / Послесловие: М. Шатров.Журнальный вариант. Опубликована в журнале Юность. 1987, № 11. С. 13–35.Повесть «Жажда Справедливости» знакомит с малоизвестными страницами гражданской войны на Севере России. Главный герой — сотрудник Наркомвнудела, крестьянин по происхождению и городской пролетарий по образу жизни. Восемнадцатилетний Алексей Крюков принял революцию как событие, знаменующее собой становление нового общества, в котором не только принимаются справедливые законы, но и выполняются всеми без исключения.Безусловно, историческая проза, но не только: вопросы, на которые ищет свои ответы Алексей, остаются и сегодня по-прежнему злободневными для людей.
До сих пор личность А. Х. Бенкендорфа освещалась в нашей истории и литературе весьма односторонне. В течение долгих лет он нес на себе тяжелый груз часто недоказанных и безосновательных обвинений. Между тем жизнь храброго воина и верного сподвижника Николая I достойна более пристального и внимательного изучения и понимания.
Собственная судьба автора и судьбы многих других людей в романе «Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга» развернуты на исторической фоне. Эта редко встречающаяся особенность делает роман личностным и по-настоящему исповедальным.
На страницах романа «Вельможный кат» писатель-историк Юрий Щеглов создает портрет знаменитого Малюты Скуратова (?-1573) — сподвижника Ивана Грозного, активного организатора опричного террора, оставшегося в памяти народа беспощадным и жестоким палачом.
Весной 2017-го Дмитрий Волошин пробежал 230 км в пустыне Сахара в ходе экстремального марафона Marathon Des Sables. Впечатления от подготовки, пустыни и атмосферы соревнования, он перенес на бумагу. Как оказалось, пустыня – прекрасный способ переосмыслить накопленный жизненный опыт. В этой книге вы узнаете, как пробежать 230 км в пустыне Сахара, чем можно рассмешить бедуинов, какой вкус у последнего глотка воды, могут ли носки стоять, почему нельзя есть жуков и какими стежками лучше зашивать мозоль.
Перед вами книга человека, которому есть что сказать. Она написана моряком, потому — о возвращении. Мужчиной, потому — о женщинах. Современником — о людях, среди людей. Человеком, знающим цену каждому часу, прожитому на земле и на море. Значит — вдвойне. Он обладает талантом писать достоверно и зримо, просто и трогательно. Поэтому читатель становится участником событий. Перо автора заряжает энергией, хочется понять и искать тот исток, который питает человеческую душу.
Когда в Южной Дакоте происходит кровавая резня индейских племен, трехлетняя Эмили остается без матери. Путешествующий английский фотограф забирает сиротку с собой, чтобы воспитывать ее в своем особняке в Йоркшире. Девочка растет, ходит в школу, учится читать. Вся деревня полнится слухами и вопросами: откуда на самом деле взялась Эмили и какого она происхождения? Фотограф вынужден идти на уловки и дарит уже выросшей девушке неожиданный подарок — велосипед. Вскоре вылазки в отдаленные уголки приводят Эмили к открытию тайны, которая поделит всю деревню пополам.
Из сборника «Соло для оркестра». Чехословацкий рассказ. 70—80-е годы, 1987.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.
Существует ли такое самобытное художественное явление — рассказ 70-х годов? Есть ли в нем новое качество, отличающее его от предшественников, скажем, от отмеченного резким своеобразием рассказа 50-х годов? Не предваряя ответов на эти вопросы, — надеюсь, что в какой-то мере ответит на них настоящий сборник, — несколько слов об особенностях этого издания.Оно составлено из произведений, опубликованных, за малым исключением, в 70-е годы, и, таким образом, перед читателем — новые страницы нашей многонациональной новеллистики.В сборнике представлены все крупные братские литературы и литературы многих автономий — одним или несколькими рассказами.