Святой Вроцлав - [54]

А за спинами у полицейских высится Святой Вроцлав. Там нет птиц. Царит тишина. Может показаться — тем более, если глядеть сверху — будто бы в домах вообще нет окон. Все почернело — асфальт, костёл, детский сад, даже фонари. Святой Вроцлав кажется тихим, словно бы ничто там не жило. Но это неправда. Это время самое паршивое — в пять утра уже не слышны голоса пьяниц, трамваи только-только выехали, иногда мелькнет автомобиль, и в тишине звучит шуршание, что-то внутри черных домов перемещается, царапает, стонет — и полицейские это слышат. Потому-то они пробуют разговаривать друг с другом, только исходящий из Святого Вроцлава звук глушит всяческие слова. Страшно туда глядеть, страшно быть здесь.

На буром, вытоптанном побоище, которое еще до недавнего времени было садово-огородными участками, я вижу паломников. Наверняка им хотелось бы выглядеть живописно, но они не могут. Их намного меньше, чем несколько дней назад, первое — по счастью, короткое — столкновение с полицией на пороге Святого Вроцлава некоторых расхолодило, других же послало за решетку. Сейчас, в пять утра, люди спят даже на голой земле. Лишь несколько самых упорных все еще пытается петь. Я вижу разбитые прямо на грядках палатки, мангалы и спальные мешки, в которых люди выглядят словно мумии. Вдоль Жмигродской транспаранты: «ОТДАЙТЕ НАМ СВЯТОЙ ВРОЦЛАВ!», «ВРОЦЛАВ, КОРОЛЕВА ПОЛЬШИ!», «ХРИСТОС ВОЗВРАЩАЕТСЯ!» И так далее.

Подобного рода транспарант, растянутый между двумя палками, внезапно падает. Пожилой мужчина, который держал палку с одной стороны, просто-напросто отпускает ее и уходит. Я вижу, как он шлепает в направлении подворотни, дергает за ручку, звонит, а по причине отсутствия какого-либо ответа ложится на пороге. И тут же засыпает. Я знаю. Пожилая тетенька, что держит вторую палку, проводит его взглядом, беспомощно застывает, у нее печальные глаза, и вдруг рядом тормозит «Ауди сто» — она и выглядит на сотню лет. Из машины выскакивает яппи в костюме стоимостью в три средние ежемесячные зарплаты по стране, оставляет дверцу открытой, он весь трясется. Люди расступаются, а «новый поляк» поднимает транспарант и держит его вместе со старушкой. Толпа делается плотнее. По улице Броневского мчит трамвай[72], один из последних перед блокадой. Его бренчание заглушает песню и Святой Вроцлав. Линия прохожих на миг напрягается. Полицейские бросают сигареты и возвращаются на кордон. Я четко вижу две линии: набухшие, готовые лопнуть и слиться одна с другой.

* * *

Поначалу ей казалось, что прибьет подругу, настолько была взбешенной, потом уже почувствовала лишь жалость к самой себе.

Встретились они на Рынке, Люцина прибыла первая. Сейчас она сидела над стаканом сока и пыталась читать о чем угодно, лишь бы только не о Святом Вроцлаве, что было крайне сложно — журналисты из кожи вылезали, лишь бы чего узнать об этом месте. Мне кажется, слишком уж мы привыкли к скорому решению тайн, нам нравится поскорее знать, кто убил, кто взял на лапу, а кого и отпустили. Тем временем, Святой Вроцлав стоял уже несколько недель, и ничего в нем не происходило. Не вышло из него какое-то чудище, не вышел Иисус Христос; другие жилые районы тоже не начали преображаться, что представляло серьезную проблему — конкретно же всякий, включая и Люцину, беспокоился о том, что так оно уже и останется, просто-напросто, будет место, в которое всегда можно будет войти, но не обязательно выйти, место, которое никому не мешает, которое не проявляет захватнических настроений, которое не высылает армии, и с которым, как бы не старался, нифига сделать невозможно.

Беата появилась поздно, у нее тряслись руки. Она рассказала, что с ней случилось. Выпивать не стала.

— Значит, так ты вывернулась, — ответила на все это Люцина.

— Где-то так.

— Так ничего с тобой и не произошло, тогда чего ты ноешь, а, киска? Или я должна извиниться перед тобой за то, что тебя во все это впутала? Мы же сами этого хотели.

— Я не хотела.

— Да боже ж ты мой, неужели? — Люцина отбросила волосы назад. Сейчас она чувствовала себя не слишком уверенно, я знаю, потому что на Беату она положиться не могла. Та всегда ее обезьянничала, всегда пыталась быть кем-то другим, чем была на самом деле, а Люцина подобных людей не любила. Так что они поглядели одна на другую и вновь были подругами. — Мы выпололи сорняк, — заявила Люцина. — Ну а теперь, может, перестанем уже говорить об этом?

— Меня вывезли в какое-то место очистки, блин, сточных вод. И хотели там убить.

— Не преувеличивай.

— Тебя там не было.

Люцина вздохнула.

— Да никто бы тебе, киска, ничего плохого и не сделал; попугали бы и на том конец; радуйся, что я на тебя не злюсь, ведь я же тоже во все это замешана; ты им сказала? — сощурила она глаза. — Ясен перец, сказала. О других ты ведь не подумаешь. Только о себе родимой.

— Не сказала.

— Все знают, что мы с тобой ходим.

— Но мы же не везде с тобой ходим! Тебе ничего не сделали, так что я радуюсь, что и мне ничего не сделают. А если меня заберут, поплачешь за мной? — Люцина легонько стукнула подругу по лбу и тут же отвела руку. — Подруга, раз я прошу, немножко воображения…