Есипов, обескураженный железной логикой, пошел искать какой-нибудь веник.
Гомозов, поставив на подоконник косой зеркальный осколок, начал бриться.
Разлука с Есиповым приволокли откуда-то диван в форме растянутой лиры и оленьи рога на дощечке. На рога повесили автоматы.
Лежа на диване, я разглядывал свое раздробленное отражение, нечто вроде смещенного по частям, деформированного модернистского портрета.
Да так и уснул.
Пока я спал, в комнате появилась трехстворчатая шелковая ширма, за ней на кровати отдыхал Разлука.
Вот о чем я вспоминаю, когда Разлука говорит о нашем блиндаже, который «мы отгрохали» под Новый год в фольварке.
— Помню.
— Замечательный блиндаж был. — Разлука упрямо называет кирпичный доми́но блиндажом. Стены там и правда годились для крепости, в каменном цоколе зловеще чернели щели бойниц.
— Напросишься, — хихикнул Есипов. — Заставят новый блиндаж рыть, так не возрадуешься. Век тут сидеть располагаешь?
— Дубок милый, — ласково огрызается Разлука. — Солдатских примет не знаешь: в добром блиндаже не засиживаются, в дырявом — зимуют. Забыл, как на формировании канитель тянули с новой ямой для уборной? Под ноги лезло, а все откладывали. Отгрохали новую, на четыре пятьдесят вниз, в ту же ночь и эшелон на фронт подали.
Так оно, между прочим, и было. Не помню только, чтобы мы отрывали когда-нибудь ямы такой глубины.
Есипов отмалчивается: подтвердить — значит поддержать Разлуку и потом вкалывать ночи две подряд.
— Никогда ему не прощу, если опоздаю в Берлин, — обходным маневром продолжает наступать Разлука.
— Кому «ему»? — Есипов не спит, курит. Острый кадык ныряет, как поплавок.
— Гитлеру паршивому. Я еще до войны говорил: «Не нравится мне этот Гитлер».
— А тот нравится? — хихикает Есипов. — Трепач!
Разлука органически не переносит этого слова. Есипов знает об этом и нарочно злит его.
— Как угодно, — косо передергивает плечами Разлука и обиженно замолкает.
Про блиндаж и примету он верно сказал. Не раз убеждался: дольше всего приходится торчать на одном месте, когда ютишься в скверной норе.
— Завтра подыскать бревна для наката.
— Слушаюсь! — веселеет Разлука.
— Напросился все-таки, — бурчит Есипов недовольно и тихо, но так, чтобы я расслышал.
— Есипов, ясно?
— Ясно, товарищ гвардии капитан… — Шумно вздыхает и натягивает палатку на голову.
Проверив наблюдателей и распорядившись на ночь, я тоже укладываюсь.
Явственно слышу пушкинские стихи:
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела…
Осторожно приоткрываю глаза, боюсь вспугнуть Разлуку. Он привалился спиной к неровной земляной стене. Телефонная трубка висит у самого уха на веревочной петле, одетой наискось под шапкой. В светлых выпуклых глазах золотые блики огня. В оранжевой полутьме мягко вырисовывается лицо. Будто на рембрандтовском портрете.
Черты лица Разлуки на редкость правильные. Сейчас лицо классически красиво. Так, во всяком случае, мне видится.
Тонкие брови волнятся, взлетают, сходятся. В певучем тенорке столько чистоты и искренности, что у меня сердце сжимается от любви и сострадания к растерянной душе.
Длинные ресницы смежаются, последняя золотая точка поблескивает в затененных глазах.
Роковое письмо окончено. Страшно перечесть и ничем не помочь, ничто не предотвратить.
Мне чудится: Разлука и в самом деле побелел в страхе за Татьяну. Правая рука безжизненно повисла, будто устав от долгого письма. Глаза плотно закрыты. В уголках сомкнутого рта горестные складки.
На другом конце провода тоже молчат. Затянувшаяся пауза возвращает Разлуку в действительность. Прикрыв микрофон, вполголоса зовет:
— «Промежуток», «Промежуток»!.. Уснул?.. Уснул… Эх ты, дубок милый!
Разлука прибавляет и другие слова, но они произносятся с такой нежностью и соболезнованием, что, право, обидеться невозможно.
Наконец замечает, что я не сплю, и почему-то смущенно оправдывается:
— Дрыхнут, товарищ гвардии капитан. Чего только не придумаешь, лишь бы дежурство несли. И связь все время обрывается, не уследишь.
— Почитайте еще.
Несколько лет не называл я Разлуку на «вы». Фронтовой этикет? А почему, по какому праву?
Разлука всматривается в меня, убеждается, что я на самом деле хочу слушать пушкинские стихи, колеблется и все же отказывается, благо удачный повод: теряется связь.
— Вот, опять! — почти с радостью сообщает Разлука, пробует вызвать «Промежуток», затем будит Есипова. Тот, ни о чем не спрашивая, застегивает шинель, подпоясывается, и все это в полудреме. Уже взявшись за катушку с остатками провода, Есипов, зевая, спрашивает:
— А сколько время?
Разлука с трудом вытаскивает из кармана тряпочный сверток, сдувает махорочную пыль, разворачивает некогда пеструю ткань. В свертке большие круглые часы от немецкого форда.
— Без пяти пять.
Есипов опускает катушку.
— Тогда тебе, заступать мне пора.
— Без пяти, — с нажимом повторяет Разлука.
— То-то, что без пяти.
Есипову до смерти неохота идти на линию в холод, в ночь.
— Управишься, — спокойно говорит Разлука и, считая вопрос исчерпанным, прикрывает свой будильник.