Святитель Феофан Затворник и его учение о спасении - [30]

«Преосвященный, — говорит другой очевидец, бывший при святителе Феофане иподиаконом, — облаченный в архиерейские ризы, был олицетворенное благоговение, Божий страх, полнейшая в себе собранность. Лицо его, по мере приближения к главным моментам священнослужения, делалось светлее и червленелось от внутреннего исполнения благости Господней. По причащении Святых Таин он всецело проникался миром внутренним Христовым, облекался кротостью и смирением» [181].

Равным образом и когда святитель Феофан не служил сам, а лишь посещал богослужение в храме обители, молитва его была в высшей степени поучительна. Святитель закрывал глаза ради собранности ума и сердца и весь отдавался сладостной беседе с Богом. Глубоко погруженный в молитву, он как бы совершенно отрешался от внешнего мира, от всего окружающего. Нередко случалось, что инок, подносивший ему в конце литургии просфору, стоял несколько времени, дожидаясь, пока великий молитвенник снизойдет духом в наш дольний мир и заметит его [179).

С таким же усердием молился подвижник и в своей домашней церкви. Один из родственников, удостоившийся счастья молиться со святителем в его келейном храме, пишет: «Накануне (воскресения) всенощную в церковке совершал иеромонах–старичок, несколько певцов пели. Сам Владыка стоял посреди церкви со служебником в руках, мы стояли несколько в стороне, но так, что лицо молящегося святителя видно было. Взор его был направлен на иконы, но заметно, что он созерцал нечто высшее, духовное, на лице показалась краска, какая является во время духовного просветления. По всему видно, что святитель совершал умносердечную молитву, сопровождаемую иногда поклонами. Так простоял он всю службу, не садясь, хотя стул стоял возле, куда он клал служебник» [201, с. 121–122].

Благоустройство и монастырская тишина подействовали очень благотворно на душевное состояние подвижника, и он совершенно успокоился от жизненных треволнений, неизбежно связанных с деятельностью епархиального архиерея. Он охотно принимал к себе посетителей — родных и почитателей, искавших его духовных советов, вразумлений и наставлений; выходил из келии на прогулку, а иногда, хотя весьма редко, и выезжал. В 1871 году он совершил даже освящение храма на Екатерининском заводе и при этом произнес превосходное слово о назначении храма вообще и, в частности, новозданного. Есть также известие, что святитель Феофан ездил однажды из Выши в Тамбов, где служил и пробыл неделю.

Конечно, трудно было на первых порах совершенно отрешиться от мира, и были сильные порывы к возвращению в него. Тогда‑то возникла у святителя мысль снова занять кафедру. Но это были только временные, преходящие состояния, неизбежная дань обычной слабости человеческой природы перед полной победой над ней. Сознание долга скоро одержало верх, и колебания сменились настроениями иного рода. При подвигах поста и молитвы и при постоянных научно–литературных трудах все это быстро прошло. По крайней мере, в 1870 году, по свидетельству очевидца, епископ Феофан «настолько уже свыкся со своею жизнью на Выше, как будто с малолетства там поселился» [196, с. 502).

Когда в 1872 году начальство предложило ему принять в управление Московскую епархию, а потом в этом же году предлагало ему заседать в судном отделении Святейшего Синода, — он отказался от того и от другого. 15 марта 1872 года святитель Феофан писал Н. В. Елагину: «Ну — порешил с белокаменною. Моя красавица погибла. Ну — и adieu! О сем писал к самому владыке, уверял его, что мне на Выше крепко хорошо, как и в самом деле есть. Уж он сказал через Аскоченского, что принимает в резон мой отказ. И следовательно, это дело должно сойти в архив. Но он затягивает речь о том, чтобы привлечь мою милость сидеть в судном отделении Святейшего Синода — От того только пером отказывался, а от этого и руками и ногами. Боже, избави от такой напасти. Случится быть у владыки, пожалуйста, уверьте его, чтоб он не только не давал сам такого распоряжения, но перебил бы и всякого, кто бы вздумал завесть о том речь. Владыка думает, что я на Выше скучаю, а мне здесь так любо, что не знаю, где может быть так хорошо. Что заявлял на епархию, — то заявляло не желание, а готовность изъявить покорность Святейшему Синоду, от чего и теперь не отказываюсь. Но совсем не по желанию епархии, а по другим расчетам, которые остаются в секрете» [144, с. 39–40].

Как ни мало уделял времени преосвященный Феофан сношениям с внешним миром, и в частности приему посетителей, но все же это отвлекало его от главного дела, ради которого он пришел на Вышу. Он ясно увидел, что то и другое несовместимо. И тогда явилась мысль о полном затворе, которая, впрочем, осуществилась не вдруг. На подобный подвиг нельзя было решиться без надлежащей подготовки и предварительных опытов, и последние были сделаны.

Сначала святитель провел в строгом уединении Святую Четыредесятнйцу, и опыт был удачным. Об этом своем решении он писал 3 марта 1873 года одной почтенной особе в Тамбове: «Нынешний пост я положил не показываться людям и к себе никого не принимать. Две недели прошло хоть не без нападков, но те легки были. Как налетела N., и не знал, что делать. Насилу устоял, на волоске было мое упорство. Все‑таки устоял… Если Бог благословит так хорошо протерпеть до Пасхи, то и навсегда так будет. Или по крайней мере от Пасхи до Пасхи» [134, с. 41]. Потом он уединился на более продолжительное время — на целый год, после чего уже бесповоротно был решен вопрос о полном затворе.