Святилище - [166]

Оставаясь один, мальчик нередко подкрадывался на цыпочках к роялю и пробовал сыграть что-то свое. Леони, незаметно выходя на площадку лестницы, слушала нежные призрачные мелодии, лившиеся из-под его детских пальцев. С чего бы он ни начинал, довольно скоро мелодия переходила в ля минор. Тогда Леони вспоминала ноты, так давно похищенные ею из часовни и все еще лежавшие в глубине рояльной табуретки, и задумывалась, не показать ли их мальчику. Но ее останавливало опасение, что, пробудив эти звуки, они разбудят и дух места.

Все это время Изольда существовала в сумеречном мире, призраком блуждая по коридорам и комнатам Домейн-де-ла-Кад. Она мало говорила, всегда была ласкова с сыном и очень любима слугами. Только взгляд изумрудных глаз Леони зажигал искру в глубине ее души. Тогда на миг горе и память загорались в ее глазах, чтобы через минуту снова погаснуть под темной пеленой. Случались хорошие дни. Тогда Изольда выныривала из окружавшей ее тени, как солнце выходит из-за тучи. Но голоса вновь заводили свое, и она плакала, зажимая уши ладонями, и тогда Мариета ласково уводила ее в покойный полумрак ее комнаты до нового просветления. Но спокойные периоды становились короче, а тьма, окружавшая ее, сгущалась. Анатоль вечно присутствовал в ее мыслях. Луи-Анатоль принимал свою мать такой, как есть — он никогда не видел ее другой.

В общем и целом, это была не та жизнь, какой Леони пожелала бы для себя. Она мечтала о любви, о возможности повидать мир, о независимости. Но девушка любила племянника и жалела Изольду, и ей не приходило в голову нарушить данное Анатолю слово.

Медная осень уступала место холодной зиме, и снег засыпал могилу Маргариты Верньер в Париже. Весенняя зелень открывала дорогу раскаленному золотому небу и выгоревшим пастбищам, и заросли все гуще смыкались над скромной могилой Анатоля над озером в Домейн-де-ла-Кад.

Земля, ветер, вода и огонь, неизменная мозаика мира природы.

Мирной жизни не суждено было длиться долго. От Рождества до нового, 1897 года ряд примет, скорее даже знамений или предвестий, сулил неладное.

В Кийяне мальчик, работавший на лесопилке, упал и сломал себе шею. В Эсперазе при пожаре на шляпной фабрике погибли четыре работницы-испанки. В мастерской семьи Боске подмастерье, попав рукой в горячий печатный пресс, лишился четырех пальцев на правой руке. Для Леони общее неспокойное настроение определилось, когда мсье Бальярд пришел к ней с неприятным известием, что ему придется покинуть Ренн-ле-Бен. Это случилось в то время, когда открывались местные зимние ярмарки: в Бренаке девятнадцатого января, в Кампань-сюр-Од — двадцатого и в Бельвинь — двадцать второго. Он должен был посетить эти отдаленные городки, а потом собирался дальше в горы. С потемневшими от тревоги глазами он объяснил, что существуют обязательства более давние и неотложные, чем его неофициальная опека над Луи-Анатолем, и откладывать их дольше он не может. Леони расстроилась, но уже знала, что расспрашивать его бесполезно. Он дал слово возвратиться до праздника Святого Мартина в ноябре, когда полагалось вносить ренту.

Она пришла в отчаяние, узнав, что его отлучка затянется на много месяцев, но давно поняла, что поколебать мсье Одрика в принятом им решении невозможно.

Его неизбежный отъезд — и отсутствие объяснений — снова заставили Леони вспомнить, как мало ей известно о ее друге и покровителе. Она даже не знала точно, сколько ему лет. Луи-Анатоль уверял, что не меньше семисот, иначе откуда бы ему знать столько историй.

Всего через несколько дней после отъезда Бальярда в Ренн-ле-Шато разразился скандал. Реставрация церкви, затеянная аббатом Соньером, была практически закончена. В первые, холодные месяцы 1897 года были доставлены специально заказанные в Тулузе принадлежности внутреннего убранства. Среди них была кропильница — чаша для святой воды, — стоящая на плечах уродливого демона. Кое-кто шумно возмущался, утверждая, что эта и многие другие статуи не подобают святому месту. Письма с протестами были направлены в мэрию и епископу. Часть из них — анонимные — требовали призвать Соньера к ответу. И настаивали, чтобы священнику запретили продолжать раскопки на кладбище.

Леони ничего не знала о раскопках, которые велись ночами вокруг церкви, как и о том, что Соньер проводил время от сумерек до рассвета в окрестных горах, разыскивая, как гласили слухи, клады. Она не вмешивалась в споры и не участвовала в нарастающем потоке жалоб на священника, казалось бы, так преданного своей пастве. Ее насторожило другое — некоторые статуи оказались точными копиями тех, что стояли в часовне. Как будто кто-то направлял руку аббата Соньера, заставляя его в то же время навлекать на самого себя беду.

Леони знала, что при жизни дяди он видел статуи в часовне. Зачем двенадцать лет спустя он вздумал копировать изображения, причинившие прежде столько зла, она понять не могла. Ее друг и советчик Одрик Бальярд уехал, и ей не с кем было поговорить о своих опасениях.

Недовольство распространилось с гор в долину и в Ренн-ле-Бен. Шепотом заговорили, что беды, осаждавшие городок несколько лет назад, возвращаются. Ходили слухи о тайных ходах, прорытых между Ренн-ле-Шато и Ренн-ле-Бен, о визиготских захоронениях. Все чаще звучали намеки, что, как и встарь, в Домейн-де-ла-Кад скрывается лютый зверь. Этот зверь, как перешептывались местные жители, был сверхъестественным созданием и не подчинялся обычным законам природы.