Святилище - [44]

— Дура! — говорю. — Это же я — женщина.

— Но эта девушка, — сказал Хорес. — С ней ничего не случилось. Утром, придя за бутылочкой, вы увидели ее и поняли, что она в полном порядке.

Окно комнаты выходило на площадь. Через него Хорес видел молодых людей, мечущих доллары во дворе суда, упряжки, проезжающие и стоящие на привязи; слышал голоса и медленные, неторопливые шаги по тротуару. Люди покупали деликатесы, чтобы отнести домой и спокойно съесть за столом.

— Вы знаете, что с ней ничего не случилось.

Вечером Хорес поехал к сестре на такси; звонить он не стал. Мисс Дженни нашел в ее комнате.

— Прекрасно, — сказала она. — Нарцисса будет…

— Я не хочу ее видеть, — сказал Хорес. — Этот ее славный молодой человек. Ее виргинский джентльмен. Я знаю, почему он не вернулся.

— Кто? Гоуэн?

— Да, Гоуэн. И, клянусь Богом, ему лучше не возвращаться. Господи, когда я думаю, что у меня была возможность…

— А что? Что он сделал?

— Поехал туда в тот день с одной молоденькой дурочкой, напился, сбежал и бросил ее. Вот что он сделал. Если бы не та женщина… И когда я думаю о таких людях, безнаказанно разгуливающих по земле лишь потому, что одеты в шитый на заказ костюм и прошли изумительную школу в Виргинском… В любом поезде, в любом отеле, на улице…

— А-а, — протянула мисс Дженни. — Я сперва не поняла, о ком ты. Ну что ж, — сказала она. — Помнишь тот день, когда Гоуэн был здесь? Когда не остался ужинать и уехал в Оксфорд?

— Да. И когда подумаю, что мог бы…

— Он предложил Нарциссе выйти за него замуж. Нарцисса ответила, что ей достаточно своего ребенка.

— Я ж говорил, что у нее нет сердца. Меньшим, чем оскорбление, она не удовольствуется.

— Тогда он разозлился и заявил, что поедет в Оксфорд, где есть женщина, которой он наверняка не покажется смешным, — что-то в этом роде.

Мисс Дженни, наклонив голову, взглянула на Хореса поверх очков.

— Я вот что скажу тебе, родитель — это странное существо, но позвольте только мужчине вмешаться в дела женщины, которая ему не родня… Почему это мужчины думают, что женщины, с которыми они сочетаются браком или порождают на свет, еще могут дурно повести себя, но все прочие стремятся к этому?

— Да, — сказал Хорес, — и, слава Богу, она не моя плоть и кровь. Я могу примириться с тем, что иной раз она может столкнуться с негодяем, но только представить, что она в любой миг может увлечься дураком…

— Ну и что же ты намерен предпринять? Устроить полицейскую облаву?

— Я намерен сделать то, что сказала та женщина, надо провести закон, обязывающий всех стрелять в любого человека моложе пятидесяти, который гонит виски, или покупает его, или продает, или думает о нем… Негодяй — еще полбеды, но только представить, что она столкнется с дураком…

Хорес вернулся в город. Ночь была теплой, темноту наполняло пение цикад. В доме у него была кровать, один стул и письменный стол, на котором было расстелено полотенце, где лежали щетки, часы, трубка, кисет с табаком и приставленная к книге фотография падчерицы, Маленькой Белл. Глянцевая поверхность отсвечивала. Хорес стал передвигать фотографию, пока изображение не проступило отчетливо. Он стоял перед ней, глядя на нежное, непроницаемое лицо, вполоборота смотрящее с мертвого картона на что-то за его плечом. Вспоминал виноградную беседку в Кинстоне, летние сумерки и приглушенные голоса, угасающие в молчании, когда приближался он, не представляющий им помехи, значащий для нее меньше, чем помеха, Господи Боже; угасающие в легком шелесте ее белого платья, в еле слышном тревожном шорохе грудей этого необычного маленького существа, порожденного не им и пронизанного какой-то страстной привязанностью к цветущим гроздьям.

Внезапно Хорес шевельнулся. И фотография, словно сама собой, съехала, скользнув по книге. Изображение расплылось в световом пятне, словно нечто знакомое, видимое сквозь взбаламученную, но чистую воду; с каким-то спокойным ужасом и отчаянием он смотрел на знакомый образ, на лицо, внезапно закореневшее в грехе больше, чем когда-либо закоренеет он сам, скорее туманное, чем нежное, на глаза, скорее скрытные, чем мягкие. Потянувшись к фотографии, он уронил ее плашмя на стол; и вновь лицо с застывшим изгибом подкрашенных губ глядело задумчиво и ласково, разглядывая что-то за его плечом. Он лежал в постели одетый, не выключая свет, пока не услышал, как часы на здании суда пробили три. Тогда, сунув в карман часы и кисет, вышел из дома.

Железнодорожная станция находилась в трех четвертях мили. Зал ожидания освещала единственная тусклая лампочка. Там не было никого, кроме мужчины в комбинезоне, храпящего на скамье, подложив под голову пиджак, и женщины в ситцевом платье, выцветшей шали и новой, с жесткими увядающими цветами шляпке, сидящей на голове прямо и неуклюже. Голова свешивалась на грудь; женщина, должно быть, спала; руки ее были сложены на бумажном свертке, лежащем на коленях, возле ног стоял плетеный чемодан. И только здесь Хорес обнаружил, что забыл трубку.

Он бродил взад-вперед по усеянной пеплом полосе отчуждения, пока не подошел поезд. Мужчина и женщина сели в него, у мужчины в руках был измятый пиджак, у женщины — сверток и чемодан. Хорес последовал за ними в вагон без спальных мест, наполненный храпом, телами людей, наполовину сползших в проход, будто после мгновенной насильственной смерти, головы их с разинутыми ртами были запрокинуты, горла круто выгибались, словно в ожидании удара ножом.