Святая Русь. Книга 3 - [5]

— Москву из-за Кирдяпы сдали? — решился подать голос Василий.

— Бают, роту давал один Семен, он и в особой чести у хана. Василий, слышь, токо рядом стоял.

— Словом, не воровал, а за чужой клетью хозяина сторожил, пока дружки добро тянут! — недобро уточнил Василий.

Дмитрий воздохнул:

— Так-то оно так! Да Василий Кирдяпа к тому еще и старший сын! С им оттого и докуки поболе… На Кирдяпу особо не налегай! Тохтамыш его в железах держал, бают. Авось поумнел с того! А с Семена за Москву спросить надобно полною мерой!

Оба задумались. В комнате копилась тишина, потрескивало дерево, ровно горели свечи, огоньки их плавали, дробясь, в слюдяных оконцах горницы.

— Иди! — наконец разрешил отец.

Василий двинулся было к выходу, остоялся, быстро подошел к отцу, взял руку родителя, тяжелую, бессильную, горячо и молча облобызал. И отец чутко, легко огладил сына по волосам. У обоих защипало в глазах в этот миг.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Когда-то, с исчезнувшей глуби времен, в царстве Вавилонском со смертью царя убивали не только его жен, любимых собак, слуг и лошадей, но и всех придворных отправляли служить своему государю за гробом. Жестокий, но по-своему неглупый обычай, избавлявший государство от всегда гибельных придворных раздоров, в последующих столетьях оказался забыт, открыв дорогу неистовой борьбе самолюбий и воль, зачастую кровавой, да и в умеренном случае способной иногда обратить в пепел добытое при жизни государя равновесие, и разрушающей стройную пирамиду власти.

Нечто подобное начало прокручиваться на Москве с первыми слухами о затяжной болезни еще не старого Московского великого князя. В придворной среде из приблизительно тридцати боярских родов, давно породнившихся друг с другом, среде, казалось бы сплоченной, обнаружились вновь старинные «зазнобы», нечто подобное разрывам в облачной пелене, раскрывающим нежданные провалы и глубины, внутри которых в мутном призрачном свете с потрясающей скоростью несутся дымные клочья обрушенных горних твердынь.

И что спасло страну от распада на этот раз? Привычное уже единство многовотчинных великих бояр? Авторитет старцев-молчальников? Или воля всей земли, той низовой служилой массы, для которой крушение власти было смерти подобно, ибо грозило вражескими нашествиями, пожаром и пленом, потерею не токмо зажитка, но и жизни? Счастлив народ (счастлив в любых труднотах бытия!), пока силы сцепления перевешивают в нем силы распада, делающие любую силу бессильной и любую власть призрачной!

И однако, в предчувствии скорого конца великого князя вновь обнажилось старое соперничество некогда великого и гордого, ныне поколебленного ударами судьбы рода Вельяминовых с оборотистыми, жадными и настырными Акинфичами, что лезли наперед всем кланом и уже захватили едва ли не половину мест в думе государевой. Грозно нависли над целостностью страны спесь и гонор вчерашних смоленских княжат, Фоминских и Всеволожей, рвущихся быть первыми, ревновали о власти выходцы из Костромы и Юрьева-Польского, роптали те, кто оказался в извивах судьбы на службе удельных московских володетелей, и прежде всего бояре Владимира Андреича Серпуховского, возмечтавшие, под крылом своего господина, засесть места в Думе великокняжеской…

Впрочем, все это подспудное шевеление пока не прорывалось гноем грядущих мятежей, свар и споров Шемячичей с великим князем Московским. Внешне все было пристойно и тихо. Готовились к севу, собирали и везли на Москву по последним снежным путям весенний корм: сено, жито, сыры, говяжьи и свиные туши, битую птицу и прочее обилие, полагавшееся по древним установлениям, вошедшим в плоть и кровь страны столь прочно, что никто еще не дерзал пересмотреть эти обычаи, и количество гусей, баранов, коробей овса, мер ржи и кадушек масла, собираемых даньщиками, оставалось одинаковым год от году, уже силою этой одинаковости способствуя прочности страны. Крестьянин знал, что его не оберут, что князь защитит, что беда — мор, засуха или вражеское нашествие — может нагрянуть снаружи, но не изнутри, не от своих же бояр и княжеских послужильцев. Почему и богатство измерялось количеством земли да количеством пахарей на ней, а также изобилием или, напротив, скудостью прочих промыслов — соляных варниц, медовых бортей, долями в рыбных ловлях, в мыте, в «конском пятне» и прочем, да еще данями — скорою, «мягкою рухлядью» и серебром — с далеких полудиких окраин Руси Великой.

Пушнина, мамонтова кость и серебро добывались за Камнем (за Уральским хребтом) с насилием и кровью, по рекам и переволокам доставлялись в Новгород Великий и волжские города. За обладание этой данью дрались друг с другом удельные князья Владимирской земли и бояре Великого Новагорода. С мыта, с городских рынков и вымолов, с лодейного и повозного притекало иное добро: железная и прочая ковань, многоразличные изделия ремесла, а также поставы сукон, бархатов, тафты и шелков иноземных, что везли на Москву богатые купцы-сурожане. Мытные сборы пополняли княжескую казну, почему и велась упорная борьба за обладание торговыми городами — тою же Костромой, Ярославлем или Нижним Новгородом. Но и тут бояре и смерды знали и защищали своих князей, потому так мучительно трудно давались первые шаги по объединению великой страны в одно государственное целое. И сколько же заплачено за это объединение, сколько истрачено сил и пролито крови! Знаете ли это вы, правнуки великих пращуров, сотворивших Россию? Знаете ли вы, неразумно растрачивающие ныне прадеднее добро?..