Святая Лизистрата - [25]

— Я подумывал о «Тартюфе», — сказал Тастэ.

— Ну что вы! — воскликнула госпожа Кош. — За последние пять лет его по крайней мере трижды играли в Сарразаке — два раза труппа «Четверг» и один раз университетская труппа. Поищите что-нибудь другое. Уверена, что у господина Гонэ есть на этот счет идея.

Теодор рассеянно смотрел на стоявший перед ним пятый бокал баньюля, пока вопрос не дошел до его сознания. И ответ родился внезапно — потрясающе ясный.

— Да, — сказал он твердо, — у меня есть идея: «Лизистрата» Аристофана.

Она сказала: «Я сильнее, чем ты думаешь».

На вокзале в Сарразаке не было ни души. Матриса, следующая в Бордо, появится не раньше чем через двадцать минут. Так всегда бывало, когда он садился в поезд в Сарразаке. Ноги его сами собой продолжали шагать, как тридцать или тридцать пять лет назад, когда он, хныкая, цепляясь за юбки матушки Лассег, тащился по бесконечному перрону.

Она сказала: «Я сильнее, чем ты думаешь». И еще: «Тяжело будет всего какую-нибудь минуту».

Но так ли было на самом деле? Сколько времени проплакала она на вокзальном перроне? И в каком состоянии вернулась в гостиницу? И каким было ее пробуждение на другой день, когда действие вина прошло?

Она растворилась в ночи, поглощенная темнотой на перроне, который проплывал мимо сначала медленно, потом все быстрее. Антримская колдунья, вся в черном, с бледным лицом и волосами цвета тусклой меди… Да и существовала ли она вообще?

Через несколько недель, когда труппа покидала Францию, отправляясь в турне по странам Востока, Морис Мамби и его актеры в память о совместной поездке прислали ему в Рабат прощальную открытку. Она подписала ее вместе со всеми — Жанна Дуаен: буквы были высокие, острые, напоминавшие о монастыре.

Итак, на свете существует актриса, которую зовут Жанна Дуаен. Сколько ни старался Анри последние пять лет забыть о самом названии труппы Мориса Мамби, это ему не удавалось. Статья в газете, мимо которой глаз не сумел проскочить, неожиданный поворот разговора напоминали о ней. Она по-прежнему работала у Мамби и играла теперь первые роли: Агнессу в пьесе Мольера, конечно, Порцию в «Венецианском купце», героинь Шоу, Раину в «Герое и солдате», Барбару, Кандиду… Изменение ее амплуа говорило о росте ее таланта. Недавно она играла Праксагору в инсценировке аристофановских «Женщин в народном собрании».

Аристофан напомнил Анри о Гонэ, который должен был сопровождать его в Бордо. Он дошел до конца платформы и поверх белого шлагбаума бросил взгляд на привокзальную улицу, где топталось с десяток ранних пассажиров. Он издалека узнал архивариуса — тот шел с объемистым пакетом под мышкой, должно быть своей обожаемой «Лизистратой».

Занятно, как иной раз складываются обстоятельства и все способствует тому, чтобы нужная карта вступила в игру. Как только Жан заговорил о Сарразакском фестивале, об устройстве театра в «Ла Гранжет», перед Анри возникли все основные элементы головоломки. И если он не сразу их сложил, то лишь из недоверия, какое питает ученый-литературовед к слишком ясному сюжету, к слишком гладко построенному роману. Но вчера в мэрии, когда Кош, не обращая внимания на смущенные возражения Гонэ, упомянул о «Лизистрате», казалось, некая таинственная рука вдруг поставила на место последний элемент головоломки. Рука судьбы… Фу, ерунда какая, при чем тут судьба? — сказала бы Зази. Судьба — это он сам, Анри Лассег. Разве не он с самой первой минуты предвосхитил и разработал сценарий встречи? Не знал он только одного — когда этот сценарий будет сыгран. Это, очевидно, решили Гонэ, Бриу, Кош и другие. Так или иначе, кто-то все равно решил бы, кто-то ударил бы за сценой трижды в гонг…

В ту минуту, когда она произнесла: «Весь мой маленький мирок здесь со мной, в чемодане», подсознательно, но с удивительной четкостью он понял, увидел, что произойдет. Девушка была одна, торжествующе одна, приключение с ней не грозило никакими последствиями и сулило потом вновь одиночество вместо свободы, уже проданной Марокко и семейству Лаказов. Но сулило оно и расставанье, сладостную горечь нервной дрожи, грусть, жажду новых встреч и наконец смерть, хитрую скрягу, хранящую целый набор жестоких, но совсем крохотных укоров совести.

Она сказала: «Мы перестанем существовать друг для друга. Все равно, как если б умерли».

Для нее это было хуже смерти — потому что ей одной предстояло вести игру, потому что в этом разрыве не было необходимости, потому что все было бы иначе, будь он чуточку посмелей.

Именно так.

Анри остановился с искаженным лицом и поймал на себе изумленный взгляд носильщика.

Именно так. Посмелей. Он был трусом с самого начала, а особенно с той минуты, когда над Атлантическим океаном, в полутьме спящего самолета, взял ее руку и почувствовал, как пальцы ее ответили на пожатие. Он понял тогда, что это приключение ускользает из-под его контроля и что он вступает на путь, где рано или поздно придется делать выбор. Знал он и то, что не откажется от решений, принятых в последние месяцы, — от Марокко и от брака. Он знал это настолько твердо, что после поцелуя, которым они обменялись во время остановки в Гандере, прежде всего заговорил о Мадлен и своей работе. Лицемерная откровенность, — она помогла ему установить границы приключения и в то же время придала всему прелесть и остроту мимолетности.