Святая и греховная машина любви - [33]

Она не следила больше ни за собой, ни за квартирой, обе производили впечатление одинаковой неряшливости и нечистоплотности. В доме нестерпимо воняло котами, а до недавнего времени, пока Люка писался в постель, еще и мочой. Бывшее любовное гнездышко разваливалось на глазах, Эмили же, как казалось Блейзу, следила за происходящим с какой-то тайной радостью. Деньги, выданные Блей-зом на новую газовую плиту, ушли на спиртное. Эмили пила все больше, Блейз, когда они бывали вместе, не отставал. Они кричали друг на друга до хрипоты, уже не думая о том, слышит их Люка или нет. А в последнее время у Эмили появилась привычка будить Блейза среди ночи, когда, измученный скандалами и алкоголем, он погружался наконец в тяжелый сон. Растолкав, она продолжала осыпать его упреками или неожиданно заявляла, что они с Люкой эмигрируют в Австралию. Одухотворенная чувственность уже не помогала, даже в качестве анестезии. Туманные отголоски физической боли перетекли в непереносимые муки боли душевной, жизнь их по-прежнему была полна жестокости, но пронзительного счастья больше не было. Ссоры, воспринимавшиеся раньше как игра, как разминка перед постелью, превратились в настоящие сражения, и от них оставались настоящие незаживающие раны. Насмешливый, хрипловатый, такой любимый некогда голос твердил ему теперь о том, какой он жалкий и презренный трус, доводил его до бешенства — и постель уже не приносила разрядки.

Стыд, которого совсем не было раньше, стал теперь постоянным фоном его жизни, только в отношениях с Эмили к этому стыду примешивалось яростное ожесточение, с Люкой — расплывчатый страх. Лишь думая о Дейвиде, он испытывал чистый стыд без всяких примесей; и это было мучительней всего. Если Люка с самого начала казался его отцу некой карой, ниспосланной свыше, то с Дейвидом он в глубине души по-прежнему — несмотря ни на что — чувствовал себя почти обыкновенным, почти счастливым отцом; именно из этого «почти», из этого недосчастья проистекали его самые мучительные страдания. Как будто отец Дейвида даже не догадывался о существовании отца Люки — и оттого наивно наслаждался своим отцовством. Он так любил Дейвида и так гордился им, что для завершения картины ему обязательно нужно было, чтобы и Дейвид тоже его любил и тоже гордился. В каждом мальчике живет потребность восхищаться своим отцом. Раньше, когда с Эмили еще можно было разговаривать о серьезных вещах, Блейз объяснял ей, что сейчас ему надо думать о Дейвиде, что в более позднем возрасте потрясение принесет ему меньше вреда. А, собственно, какое ей дело до сыночка миссис Флегмы? — вскидывалась Эмили. Почему она должна заботиться о том, как бы ему не навредить? Правда, иногда Блейзу казалось, что она как будто принимает его доводы; но, возможно, ей просто надо было чувствовать, что он тянет с «решением» по какой-то серьезной причине, а вовсе не потому, что сомневается в безусловной ценности их любви.

Пока измученные любовники вели свои нескончаемые бои, Дейвид подрастал, в счастливом неведении переходя от одной жизненной вехи к другой. Что же делать, бесконечно терзался Блейз, неужели скоро ему придется обрушить всю эту тоску и отчаяние на жену и сына, неужели придется прервать счастливое мирное течение их жизни?

Тоска и отчаяние, впрочем, и так не миновали его семью: они красовались в центре композиции — иначе откуда у Харриет этот страх перед грабителями и эта ее собачья коллекция; и Дейвид — почему он все время моргает и отворачивается? Да, где-то в темных глубинах своего мятущегося полудетского подсознания Дейвид тоже знал. И все же это смутное знание было стократ милосерднее, чем невыносимо жестокая уверенность, которая придет вместе с «решением» Блейза. Как он, Блейз, сможет после этого смотреть в лицо своему сыну? До конца жизни Дейвид будет презирать, может быть, ненавидеть его. Нет, Харриет с Дейви-дом этого не заслужили! Виноватый может сколько угодно терзаться своей виной — но молча, стиснув зубы, не терзая при этом других. Не они ли с Эмили виноваты, не их ли долг пить из этой горькой чаши вдвоем, испить ее до конца? Сам он готов был страдать за свои грехи — страдать страшно, жестоко, если надо, вечно. Как он завидовал нормальным мужчинам, у которых были проблемы на работе, какие-то неприятности с закладными, с превышением банковского кредита! Как завидовал Монти и его целомудренной скорби!

Блейзу было стыдно перед Эмили, стыдно перед Дейвидом, стыдно перед Люкой. Но в его отношениях с Харриет зарождалось что-то новое, значительное, занимавшее его сейчас больше всего. Пока одна тайна блейзовой жизни продолжала свое неуклонное сошествие в теснины страха, вторая его тайна неожиданно воссияла новым светом — что, впрочем, не сулило ни надежды, ни избавления. Когда-то, будучи с Эмили, Блейз забывал о Харриет, о самом ее существовании. Теперь он забывал об Эмили, когда был с Харриет. Раньше Эмили казалась ему явью, а Харриет сном. Теперь Харриет стала явью, Эмили сном. Он говорил Эмили, что давно уже не имеет интимных отношений с Харриет, и так оно и было — тогда. Харриет вела себя безупречно, молчала и ждала. Но с тех пор кое-что изменилось, и Блейз снова был со своей женой. Милая, скромная, целомудренная, непорочная — как бы он наслаждался ею, если бы не его демоны! И таки наслаждался, забывая о демонах, забывая обо всем. Как это ни странно, наслаждение его было полнее, чем от всего, что они «делали» с Эмили. Прежде ему казалось, что Харриет недостает притягательности, которой Эмили обладает в избытке. Но именно она, Харриет, теперь властно притягивала Блейза к себе, странным образом внушая ему почтительность и одновременно желание. Он никогда не испытывал ничего подобного и теперь прислушивался к себе с трепетом и изумлением. Вторая, секретная его жизнь опростилась и словно бы поблекла рядом с этими переменами; новые, но по-прежнему неуправляемые силы влекли его вперед, снова ставя под вопрос само его существование.