Священное ремесло. Философские портреты - [120]
Этот вопрос лежит в у истоков его философии. «Почему вообще есть сущее, а не напротив – ничто?» Потому, что сущее, – все то, что есть, обретает или основывает себя не в какой-либо всеобъемлющей субстанции, познаваемой человеком, но в самом бытии, которое не имеет никакого основания, кроме себя самого. Сущее есть, потому что есть бытие. Таков его первый ответ. Но если при первом ответе бытие сущего отделяется и противопоставляется ничто, то в последнем – бытие оказывается равным и «единосущным» ничто. Вопрос о сущем ведет к «вопрошанию бытия». Коль скоро сущее есть, и оно – в бытии, то что же такое бытие? Чтобы стать чем-то, чтобы сказаться в нас, бытию следует освободиться от всякого «что», от всякой сущности в себе и освободить от них наше мышление. Ибо «мышление, – говорит Хайдеггер, – начинается тогда, когда мы постигаем, что разум, господствовавший столетиями, есть упорнейший противник мышления»[217]. Освобождаясь от разума, бытие мыслит и познает себя как ничто. Тогда «почему вообще есть сущее, а не напротив – ничто?»
Путь от первого вопроса к последнему есть преодоление метафизики. Метафизика возводит разум к высшей ступени «разумного». Все многообразие сущего она объединяет в единой сущности, она собирает, кристаллизует в особом ведении то, что объявляет истинно сущим. В качестве последней из ее истин Хайдеггер указывает на сущность техники. Если метафизика есть слияние и в то же время противоборство «разумного» и «бытийственного», то в сущности техники исход борьбы уже окончательно решается в пользу рационального и подручного. «Бытийственное», которое для Хайдеггера граничит с чем-то божественным, но никогда не переходит в него, отступает от метафизики. И потому сущность техники, становясь своего рода разрешением-итогом метафизики, в то же время отрицает ее. Точнее: сущность техники отрицает ту истину бытия, которая лежит в основе истины метафизической. Однако истина бытия обретает свою сущность не только как отрицаемая величина, но и путем преодоления того принципа единого начала в сущем, которому предано метафизическое познание. Когда мы говорим о преодолении, мы имеем в виду не произвольный акт разума, но сложный деструктивный процесс, который протекает в основе метафизического познания. Преодоление (Uberwindung) означает внутреннее саморазрешение и саморазрушение метафизики ради сокрытой в ней истины бытия. При этом истина сопротивляется своему раскрытию; отсюда возникает учение о споре. «Истина бытия совершается в споре». Однако за словом «бытие» скрывается ничто; это значит, что мы говорим об истине, которая, оспаривая себя, т. е. двигаясь по «кругу совершения» (понимания и истолкования в хайдеггеровском смысле), познает себя как ничто. Истина бытия, осмысливая себя перед лицом ничто, пребывает в «вечном возвращении» к нему.
Движение по хайдеггеровскому кругу мы начали с философии искусства как способа «совершения истины бытия». Для того, чтобы объяснить, что это такое, нужно было попытаться показать, как совершается само явление истины. Иными словами, последовать за этим мышлением, воспроизводя и вновь повторяя основные его шаги.
«Истина бытия совершается в споре». В художественном творении – это спор несокрытого с сокрытым, мира с землею; сущности искусства с сущностью техники. Мы говорим: искусство и техника. В греческом языке, в единственном, который, согласно Хайдеггеру, не просто называет ту или иную вещь, но передает непосредственно сущность называемой вещи, искусство и техника обозначались одним словом – τέχνη. Это слово, постигнутое в согласии с греками, именует про-изведение наружу и вовне, на свет некоего сущего; оно есть «про-изведение» именно в том смысле, при котором нечто бытийно-присутствующее именно как таковое выносит его из закрытости и затворенности в несокрытость и незатворенность его наружного «вы-гляда». В про-изведении несокрытого заключалась для греков сущность «технического». Истина бытия сохраняла еще свое единство и в качестве единого была доступна человеческому ведению. Можно сказать, что она совершалась ведением. Ведение обнимало собой все: и творение, и «рукомесленное делание», и поэзию, и мышление. Совершение истины было для греков ведением самого бытия – τέχνη.
Рассказав о том, что истина уже «совершена» исторически (в метафизике), что «круг истины» онтологически замкнулся (бытие есть ничто), Хайдеггер всегда возвращается к ведению греков. Он напоминает о нем, как о неисполненном долге, как о шансе к спасению, некогда нами упущенном. В этом напоминании скрыто понятие истины как образца, эйдоса (с оттенком долженствования, императива) и в то же время безнадежность «исполнения» истины в той мере, в какой истина бытия доступна нашему мышлению. В истине, мыслимой нами, нет и быть не может полной очищенности, совершенной свободы от самопознания, от охвата разумом. Вспомним: «истина… есть не-истина». И это соединение внутри, в глубине истины, «эйдоса-долга» и достоверности в не-истинном создают трудность и неуловимую горечь хайдеггеровского мышления. Однако ни трудность, ни горечь его не разрешаются неким «экзистенциализмом», но как бы сторонятся философии и сохраняются в тайне. При этом сам Хайдеггер, оставаясь все же философом, «вершителем истины», стремится эту тайну преодолеть, победить ее изнутри так, чтобы его мышление целиком «уступило бы» себя истине, целиком «сказалось» бы в ней. Тогда истина одевается в одно из стройных учений, например, в философию искусства. Но следует помнить, что у Хайдеггера истина начинается с отказа от того, что мы привыкли считать философией, со спора с не-истиной, с удивления, с тгабод’а. Сделав круг окрест его философии, мы возвращаемся к тому, в чем собственно сосредоточено учение Хайдеггера. Оно остается все еще не дошедшим до нас, вечно сокрытым, намеренно замолченным. «Учение мыслителя, – говорит он, – это то невысказанное в его высказываниях, чему предан человек с тем, чтобы ради этого расточить самого себя».
