Священная ночь - [28]

. Затем после недолгого молчания последовало продолжение. «Я Адольф. Возьмите меня, я — история любви, она плохо кончается; такова жизнь…» Разумеется, я сразу же вспомнил историю той вымышленной страны, где все книги были сожжены и где каждый житель должен был выучить наизусть какую-нибудь книгу, дабы сохранить для потомков литературу и поэзию. Но тут было другое. Книги никто не запрещал и не сжигал. Просто какая-то фирма наняла красивых женщин, которые заучивали наизусть роман, сказку либо пьесу и предлагали за плату прийти к вам, чтобы вы могли прочесть или, вернее, прослушать выученную ими книгу. Должно быть, это был своего рода подпольный рынок. Меня заставили заплатить за входной билет. На софе сидела немолодая женщина. Она не была красавицей, но в ее взгляде светилось что-то странное и привлекательное. Когда я подошел к ней, она сказала: «Я — „Рисалят аль-Гуфран", „Послание о прощении", фундаментальный труд, который поистине мало кто читал; написали меня в 1033 году, мой создатель родился на севере Сирии, в районе Алеппо… Я — трудная книга, в которой мертвые беседуют между собой, где споры разрешаются с помощью поэтических памфлетов, а пребывание в раю длительнее, чем пребывание в аду…» Одушевленная библиотека вела себя очень оживленно. Была там даже совсем юная девушка, которая, раскачиваясь на трапеции, читала «Улисса»: «…Чего я прилип к этой скале как улитка. Такая погода отупляет. Судя по свету, около девяти…»[18].

В комнате, украшенной на восточный манер, с десяток красавиц, каждая одетая под Шахерезаду, предлагали рассказать ту или иную сказку из «Тысячи и одной ночи». Мир волшебных чудес, да и только. Я уже говорил вам, что это была необычайная страна. А библиотека — истинное чудо. Покидая ее, мужчина зрелого возраста, одетый во все белое, подошел ко мне и прошептал на ухо: «Какое святотатство — отождествлять себя с литературным произведением. Принимать себя за „Ани" Таха Хусейна[19] или за „Человеческую комедию" Бальзака — что за дерзость! Я всего лишь читатель, скромный читатель Корана… Вообразите себе такую ересь, если я вдруг решусь возомнить себя Священной книгой… Это все равно что отречься от мира и предаться полнейшему безумию… Однако, если вам потребуется почитать священные стихи над могилой кого-то из ваших близких, я к вашим услугам…» Волшебная страна. Страна, осиянная светом моих бессонных ночей. Покидая ее, я делаюсь печальным. Мне недостает ее всякий раз, как я открываю глаза на вечный мрак. Одной моей воли и желания мало, чтобы снова отверзлись двери этого края. Тут требуется особое расположение духа, состояние благодати. Вообще-то говоря, волшебная страна сама приходит ко мне. Сама посещает меня вместе со своими садами, дворцами и подземельями, где царит фантастическая жизнь. Это мой секрет и мое счастье. Признаюсь, однако, что порою неверные миражи утомляют меня. Они дразнят своей неземной красотой. Но так уж устроена жизнь. С тех пор как вы поселились в нашем доме, я все реже чувствую потребность затеряться в лабиринтах этого зыбкого края. Может, вы сами родом из этой страны? Я уже не раз задавался таким вопросом. Говорю это потому, что чувствую аромат вашего присутствия. Это не аромат духов, он исходит от вашей кожи. Неповторимый аромат личности. Я особо чувствителен к этому знаку и сразу распознаю его. Извините меня. Я слишком долго говорил сегодня. Должно быть, я злоупотребляю вашим терпением. Вам, верно, хочется спать. Мы даже чаю не выпили. Стало холодно. Спокойной ночи!

Я заснула сразу, и всю ночь мне грезилась колдовская страна. Все там пылало и сверкало, но дорогу в библиотеку я найти не сумела.

Опустошенная душа

С начала я не замечала или, вернее, не хотела замечать, что лицо Сидящей дышит ненавистью. И, пожалуй, даже больше ненавистью к себе, чем к другим. Хотя в этом трудно было разобраться. На ее лице, особенно во время сна, проступали следы многих поражений. Опустошенность была не маской, а отражением повседневного страдания. Только привычная ненависть служила этой женщине зашитой от полного распада и отгоняла смерть. Смерть, которая наступит для нее не из-за разрушения тела, а от безмерного отчаяния, печали и полного бессилия, ведущих к мраку.

Однажды вечером, после ужина, когда Консул печатал на машинке, ко мне пришла Сидящая и предложила выпить с ней чаю на террасе.

— От чая мне не спится, — заметила я.

— Ладно, я заварю тебе вербены, хотя то, что я собираюсь сказать, все равно не даст тебе заснуть.

— Что же ты хочешь мне сказать?

— Да не бойся! Я расскажу тебе о себе. Вот и все. Но когда ты узнаешь, что скрывает это лицо, ты, возможно, потеряешь сон.

Она приготовила киф, как это делал Консул, выкурила две или три трубки и заговорила. А я пила свою вербену и слушала — сначала потому, что меня принудили, затем потому, что это было ужасно. Говорила она быстрее обычного, иногда умолкая надолго.

— Я знаю, что ты обо мне думаешь. Ничего особенного, во всяком случае, ничего плохого. Пока еще нет. Меня поражает твое терпение, не могу понять, чем оно объясняется: безразличием, смирением? Порою твоя покорность выводит меня из себя. Впрочем, это неважно. Главное, что я сама все о себе знаю. Рождение мое было, возможно, ошибкой. Когда я была маленькой — а родилась я уродливой да такой и осталась, — я часто слышала, как обо мне говорили: «Этой девчонке не следовало появляться на свет», «Эта девчонка — исчадие засухи». Я всегда всем мешала, всегда оказывалась лишней. Мое неуклюжее тело раздражало. Всюду, где бы я ни появлялась, я видела на лицах, особенно взрослых людей, недовольство и досаду. Вообще-то я не злая. Просто пытаюсь защищаться. И даже когда мне ничего плохого не делают, я все равно защищаюсь. Это вошло у меня в привычку. Я с детства училась уклоняться от ударов, вовремя отводить упреки и наветы. Поэтому я все подмечаю. С самого начала ребятишки не принимали меня в свои игры. Никого не радовало мое неприглядное лицо. И я понимала тех, кому было не по себе в моем присутствии, я не вызывала у людей симпатии. Родители мои были несчастны. На их лицах лежала печать проклятия. И проклятием этим была я. Они родили второго ребенка, чтобы победить злосчастие. Когда родился мой брат, они устроили большой праздник. Для них это был конец засухи. Но после кори брат мой ослеп. Семью нашу снова постигло несчастье. Я чувствовала себя в ответе за это. Мальчик был светом и благодатью для нашего дома, где никто никогда не смеялся, никто ничему не радовался. И вдруг всего за несколько дней дом окончательно лишился света. В первый раз за все время я не сумела сдержать слезы, катившиеся по моим щекам. Обычно сердце мое страдало от ран. Сердце, но не лицо, всегда сохранявшее одно и то же выражение. Не люблю людей, которые плачут. Чтобы позволить себе плакать, надо, чтобы тебя хоть немного любили. А меня никто никогда не любил. После этого несчастья, которое показалось мне страшнее моего, я поняла, что несу погибель. Я была похожа на пагубный дождь, тот самый, которого не ждут и которого страшатся, ибо он гноит посевы. Вот мне и пришлось копить силы, чтобы заставить невинных поплатиться за это случайное рождение — я ведь знаю, мое лицо похоже на смазанную картину. У меня все перекошено: и лицо, и тело, и то, что внутри. Я накопила в себе столько ненависти, что мне понадобилось бы две жизни, чтобы всю ее выплеснуть. Только, признаюсь тебе, ненависть не приносит мне облегчения. Ведь чтобы ненавидеть, надо любить, ну хотя бы немного. А я никого не люблю, даже себя. Разумеется, мое чувство к Консулу превыше всякой любви. Это мое дыхание, биение моего сердца. Но жизнь наша в последнее время стала невыносимой. И вот, представь себе, достаточно было твоего появления в нашем доме, чтобы он снова обрел улыбку. А до этого сладу с ним не было. Он раздражался по пустякам, бывал резок, несправедлив. Поэтому, как только я увидела тебя, такую потерянную и одинокую, я сразу же решила предложить тебе поселиться у нас. Мне нет нужды посвящать тебя в детали, теперь ты сама все знаешь. С тобою вместе в этот дом вошел свет. Ты невинна. Чего не скажешь обо мне. Я бросила умирающих родителей. Думаю, на их похоронах никого не было. Я покинула дом вместе с братом, захватив несколько ценных вещей. А родителей оставила с безумной старухой. Я ушла. Без всяких сожалений. Не пролив ни единой слезинки. В жизни моей не оставалось места надежде. И с тех пор я все кружу и кружу, хотя, казалось бы, сижу на месте. Брат вырос у меня на руках. Я стала его глазами. Работала не покладая рук, чтобы он ни в чем не нуждался. Я не требую признательности. Я боюсь потерять его. Помоги мне не потерять его. Я предчувствую беду. С новым несчастьем мне не совладать. А я уже вижу его вдалеке, угадываю чей-то силуэт, наверное мужчины, а может, и женщины, переодетой мужчиной, в сумерках она идет по дороге одна; я знаю, чувствую, что эта тень способна предотвратить беду. Я не провидица, но иногда у меня бывают озарения, которые не обманывают, и тогда все проясняется в моем сознании. У силуэта твои черты. Тебя послала сама судьба, хотя мы не знаем, кто ты, куда идешь, о чем думаешь. Консулу вроде бы хорошо с тобой. Во всяком случае, твое присутствие действует на него благотворно. Я обязана удержать тебя, раз ты вернула брату желание улыбаться и писать. Вот уже несколько месяцев, как он не прикасался к своей машинке. Я не знаю, что он там пишет. Но, думаю, что-то важное. Если он попросит тебя проводить его в одно место, которое он называет «душистым лугом», не удивляйся, а главное, не отказывайся. Он ходит туда примерно раз в месяц. Раньше я провожала его. Но теперь он не любит показываться со мной на людях. Стыдится своей сестры, всю жизнь сидящей у входа в хаммам. Я охраняю всего лишь поношенную одежду. Вот и все. Тут нечем гордиться. Ремесло у меня незавидное. А ты чем занималась, до того как пришла сюда?