Священная ночь - [24]

После такого урока я стала на колени и попробовала найти нужный ритм. Ноги у него были небольшие. Должно быть, тридцать девятого размера. Я медленно растирала их. Кажется, он остался доволен. Улыбаясь, он с видимым наслаждением восклицал: «Аллах! Аллах!»

Несмотря на недоразумение в начале вечера, ужин прошел хорошо. Сестра выглядела усталой.

— Почитай ему, — сказала она, вставая.

— Нет, пожалуй, не надо, — возразил Консул. — Я хочу продолжить с нашей гостьей утреннюю беседу.

И он попросил меня выйти с ним на террасу.

— Ночи такие тихие и ласковые, особенно в эту пору, когда лето подходит к концу, но не торопится покидать нас. И потом, мне нравится, что небо усыпано звездами. Через два дня наступит полнолуние. Вы увидите, как это красиво.

На полу лежали ковер и две подушки. Город еще не спал. На соседних террасах можно было увидеть других людей, которые ужинали или играли в карты. Я наблюдала за ними, когда он предложил мне взглянуть на третью террасу справа от нас.

— Они там?

— Кто?

— Мужчина и женщина, молодые, неженатые; они часто встречаются здесь, на террасе, целуются, обнимаются и шепчут друг другу нежные слова. Когда мне бывает слишком уж одиноко, я прихожу сюда, и они составляют мне компанию. Они меня не видят. Правда, и я их тоже.

Но зато я ощущаю их присутствие, они мне очень нравятся. Им выпадает несколько счастливых часов. И я рад быть незаметным свидетелем их счастья. Видите ли, мне случается иногда жить как бы по доверенности. Это не так уж страшно. Только не следует делать этого слишком часто. Впрочем, не стану вас утомлять своими мелкими заботами. О чем же мы говорили с вами сегодня утром?

— Об исламе.

— Ислам! Наверное, мы недостойны этой благородной религии.

— По-моему, в основе всякой религии лежит понятие греха. А я отступилась, я отступница в мистическом смысле, вроде аль-Халладжа[15].

— Я что-то не совсем понимаю…

— Я в разладе с миром или, по крайней мере, со своим прошлым. Я со всем порвала. Стала добровольной изгнанницей и пытаюсь быть счастливой, то есть жить сама по себе, в меру собственных возможностей. Я вырвала корни и сбросила маску. Я блуждаю, не подвластная никакой религии. Иду сквозь мифы, ни на что не обращая внимания…

— Это называется свободой…

— Да, я хочу быть свободной от всего, ничем не владеть, чтобы не завладели мной. Я свободна, то есть располагаю правом выбора, вырвавшись из пут, а может быть, и опередив время.

— Вы напомнили мне о том, чему учит дзен[16]: «Изначально человек не имеет ничего».

— Человек изначально ничего не имеет, это верно, и под конец ему тоже ничего не надо бы иметь. А человеку внушили потребность обладания: домом, родителями, детьми, камнями, правом на собственность, деньгами, золотом, людьми… Я же учусь не владеть ничем.

— Жажда обладать и потреблять выражает огромную нехватку чего-то. Нам, очевидно, не хватает главного. А чего — мы и сами не знаем. Я был знаком с одним господином, который жил, ни о чем не заботясь, без дома, без имущества, без всяких привязанностей. И умер так же, как пришел в этот мир: без ничего. Это был поэт, человек, наделенный даром слова.

— Владеть, копить или, как говорится, откладывать — не значит ли это с каждым днем все больше поступаться своим достоинством?

Пока мы беседовали, Консул аккуратно измельчал на специальной доске немного кифа. Вначале я не обратила на это внимания. Руки его работали уверенно, со знанием дела и терпением. Он набил первую трубку, раскурил ее, сделал затяжку, затем выбросил маленький уголек. «Благодать», — сказал он, словно обращаясь к самому себе, снова набил трубку и протянул ее мне.

— Не знаю, понравится ли вам! Качество, мне думается, хорошее. Время от времени я выкуриваю трубку-другую, это помогает мне расставить все по своим местам и даже разобраться в самом себе, без всякого обмана разумеется!

Мне случалось в моей полной приключений жизни курить киф. Воспоминания не из приятных. Однако в ту ночь все настолько было хорошо, что даже киф мне понравился. Я ко всему относилась с доверием. Я только - только выходила из ада.

Этот человек, чьи ноги я научилась мыть по вечерам, не был моим хозяином, а я не была его рабыней. Но он уже казался мне близким. Я забывала о его слепоте и обращалась к нему, как к давнему другу. Однажды вечером, когда мы сидели на террасе, он сам сказал мне:

— Мы так хорошо понимаем друг друга. Должно быть, в душе каждого из нас таится какая-то рана, я не стал бы называть это общим недугом: слепые, например, обычно бывают агрессивны и довольно зло относятся даже друг к другу. Нас же сближает какой-то надлом.

Решив навсегда похоронить свое прошлое, я ничего не ответила на его слова. Я уже успела оценить то обстоятельство, что Консул ни разу не попытался разузнать о моей прошлой жизни. Как объяснить ему, что моя жизнь начинается только теперь, что плотный занавес опустился на сцену, где живые существа и неодушевленные предметы покрылись одной и той же пылью, пылью полного забвения? Я молча боролась, всеми силами стараясь выбраться из опасного лабиринта. Я сражалась и с чувством собственной вины, и с религией, и с моралью, со всем, что угрожало воспрянуть вновь, чтобы выставить меня в дурном свете, опорочить меня, предать и уничтожить то немногое, что я пыталась уберечь в своей душе.