Своя земля - [12]

— Задержалась я, а вы тут, наверное, голодные и скучаете, — весело заговорила она. — Минутку обождите, я соберу что-нибудь покушать…

От нее так и пахнуло на Червенцова чем-то домашним, уютным, словно и в самом деле здесь был его дом, и вот он сидит на чисто вымытом крылечке, наслаждаясь теплом и тишиной летнего вечера. Тряхнув головой, он сказал:

— О нас не заботься, все равно Артемки нет, где-то застрял с приятелем. Лучше посиди-ка с нами, отдохни, послушай, что Аверьян Романович рассказывает.

— Я сейчас, только умоюсь и платье сменю, запылилась в дороге.

Через несколько минут она снова появилась на крыльце, уже в другом платье, посвежевшая от воды. Радуясь ее присутствию, Николай Устинович подвинулся на порожке, чтобы она могла сесть между ним и Харитоновым. Анастасия Петровна как бы не заметила этого движения и уселась на краю крыльца, повыше старика.

— Там такая пылища — страсть, — сказала она, касаясь ладонями своих полыхающих щек, и смешливо сморщила губы. — Модница наша, Клавдюшка Кичигина, в крепдешин разрядилась, а теперь чуть не плачет, платье жалеет.

— В район ездила? — спросил Харитонов.

— Туда, Аверьян Романыч, в район. На партийном активе была.

— Чего там решали?

— Многое, сразу не перескажешь. Будут птицефабрику у нас строить, на двадцать тысяч кур.

Старик одобрительно хмыкнул.

Внезапно где-то поблизости высокий девичий голос свободно и легко поплыл в тишине вечера:

Ох, не растет трава зимою,

Поливай не поливай.

Казалось, звуки рождает и теплый лиловый сумрак, и застывшие деревья, и последний свет заката.

Ох, не придет любовь обратно,

Вспоминай не вспоминай…

Мягкий и теплый комок ворохнулся в груди Николая Устиновича, и ему сделалось хорошо, — вот так бы слушать и слушать необыкновенный голос. «Черт, — замечательно», — подумал он, чувствуя, как властно входит песня в душу и что-то самое лучшее ответно отзывается в ней. Уж как-то очень складно песня совмещалась с задумчивой тишиной сумерек, с распахнувшимся над молчаливым селом белесым небом, сообщая им нежную грустинку отдыхающей земли. Червенцов оглянулся на соседей, — старик слушал, опустив голову, его тяжелые руки безвольно лежали на коленях. Анастасия Петровна выпрямилась, лицо ее озарила улыбка, глаза блестели, точно в них отражался свет далеких звезд.

А тот же голос пел:

Ох, было время, я спешила

Радость с милым разделить.

Ох, теперь сама решила,

Все прошло, зачем спешить…

Песню нельзя было не слушать. Червенцов, отдавшись удивительной власти голоса, пожалел, когда тот внезапно смолк и все застыло вокруг, как если бы ожидало, не зазвучит ли песня снова.

И вдруг на предельной высоте тот же голос снова поднял и понес песню:

Черный ворон, черный ворон,

Черный вороненочек.

Черноглазый, чернобровый

У меня миленочек.

И тотчас же отозвался другой девичий голос, низкий и бархатистый, он как бы настойчиво звал кого-то, исполненный томной силы:

Елочка, сосеночка,

Пришли ко мне миленочка,

Моего Васюточку

Пришли хоть на минуточку.

Песня оборвалась, послышался звонкий, девичий смех. С волнением прислушиваясь, не запоют ли снова эти два голоса, Николай Устинович воскликнул:

— Удивительно, до чего хорошо, до чего складно поют! Откуда у вас такие?

Немного помолчав, Анастасия Петровна негромко и ласково сказала:

— Это Надюшка с Клавой Кичигиной.

— Надя! Да она настоящая певица! — изумился Николай Устинович. — Я и не ожидал! Такой голос, такой голос, ты же ничего не говорила.

На крылечке помолчали. Аверьян Романович свернул цигарку, закурил и, словно поясняя Червенцову, неторопливо сказал:

— Ну-у, хор-то у нас, дай боже, на весь район гремит. Повезло девчатам: в Москве побывают, столицу поглядят. Не всякому такая удача.

— В Москве? — переспросил Червенцов. — Надя собирается в Москву? Когда?

— Не одна она, весь хор, — с гордостью сказала Анастасия Петровна. — Наши девчата в области выступали, грамоты оттуда привезли. Очень хвалят их, а теперь вот в Москву посылают, на смотр.

— У нас любят песни, — живо подхватил Харитонов. — И прежде так было. Где самые голосистые девчата? У нас, в Рябой Ольхе. Соберется улица — так до зари песни, только слушай… Ты-то, видно, не помнишь, Настасья, а ведь и мать твоя в молодости любила играть песни. Голос у нее звонкий да заливистый, издали, бывало, услышишь, как жаворонок заливается. Только теперь романцы больше поют, а тогда все про старину, и тоже про любовь, конечно. Возьмутся девки за руки, бродят табуном по выгону и поют…

— Я за Надю беспокоюсь, — перебила Анастасия Петровна. — Как-то у нее получится.

— А чего беспокоишься, — отозвался старик. — И Надежда поедет, как же без нее, кто ж ее заменит? Она лучше всех поет, в бабку свою пошла.

— Ах, какой голос! Ей учиться следует, — наставительно сказал Николай Устинович. — Нельзя зарывать талант в глуши, в деревне…

— Она и так при своем деле, — суховато ответила Анастасия Петровна.

В тоне Червенцова ей почудилась осуждающая нотка, он словно бы упрекал ее в том, что дочь, окончив школу, не стала учиться дальше. Но что могла сделать она, если своенравная девушка упорно отстаивала свое желание быть самостоятельной, не шла на уступки и еще школьницей принялась работать в свекловодческом звене вместе с пожилыми женщинами. В чем можно упрекнуть мать? Она не раз пыталась уговорить дочь, и ругала ее, и молила — все без толку. Был бы рядом отец, может быть, она послушалась его, мужское слово авторитетно.