Своя радуга - [25]

– Мммм.

-Дзынь.

– Уху-ммм.

– Дзынь…

На четвертом дзыньке мучения закончились. Петра с рукой в бинтовой петле продетой на шею, вывели из оерационной. Уже стемнело, в голове горячо шумело, и кто-то из персонала отвел его, он уже плохо соображал куда. Вроде это был какой-то навес. Его опустили, помогли вытянуть ноги, устроили руку поудобней на груди, и он забылся тяжелым сном. Пробуждение на утро вышло так себе. Оказалось, что он лежал на жестких носилках, под односкатным навесом с крышей из куска палаточного полотна. Сверху он был укрыт длиннополой кавалерийской шинелью без погон. Судя по разрезанному рукаву шинели, её сняли с какого-то бедолаги, который как и Петр получил ранение в руку. Правда Петр был ранен в левую, а бывший владелец шинели в правую… Крови на шинели не было, кто-то её хорошо отстирал.

Путаясь в длинных полах, Петр поднялся с места, и пошел знакомиться с лагерем. Военная сметка требовала в любом месте прежде всего определить места снабжения. Где кормят, где лечат, где оправляемся?.. Через малое время он все узнал у товарищей по несчастью. Благо доброхотов хватало, ибо развлечений в лагере было немного. Сам лагерь внешним видом очень напоминал балаган с цыганским табором. В центре в палатках и под навесами лежали люди. По периферии в лесу ползали легкораненные. Меду ними бегали врачи и санитары, непомерными усилиями пытаясь обратить хаос в подобие порядка.

Через несколько часов у Петра начался жар. Он с трудом отыскал свой навес, но место на носилках уже оказалось занято. Несколько душевных молодцов отыскали ему другую лежку, – над растянутым на веревках между четырьмя деревьями тентом – и там он упал, борясь с собой, перемогая болезнь. Фельдшер несколько раз приносил ему таблетки, которые оставляли во рту долгое горькое послевкусие. Артиллерист с погонами младшего фейерверкера, с замотанным бинтами ухом несколько раз приносил ему чистую воду, и Петр пил её, стуча зубами о край кружки. Они вроде даже коротко поговорили о чем-то, но о чем, Петр потом вспомнить уже не мог. Он забылся тяжелым удушливым сном.

Там во сне тоже были врачи. Но совсем другие, гражданские, мирные, довоенные. Они шли по коридорам больницы, переговаривались друг с другом, совещались, понимающе качали головами, пощипывая заостренные клинышками бородки, и оглаживали бородищи-лопаты. Деловито сновали медсестры, неся папки документов, стопки простыней, катя перед собой тележки. И за всей этой суетой наблюдали сидящие и стоящие, ждущие в коридорах пациенты. Они провожали каждого проходящего медика долгим взглядом. В глазах пациентов было что-то собачье, – собаки ведь всегда пристально следят за любым жестом, словом, и поворотом головы хозяина; от этого зависит их жизнь… Медсестра вела Петра по длинному коридору, и медики с пациентами проходили вокруг него каким-то смазанным фоном, как это часто бывает во снах. Лишь иногда его сознание заострялось на какой-то детали. Сами коридоры длились и длились, он все шел за медсестрой, белый халат маячил все время где-то впереди его. Коридоры были серые, обшарпанные, и над ними висела атмосфера какой-то затхлой тоски. Он все шел, старясь не отстать, не потерять медсестру. И вот наконец, коридоры как-то разом резко оборвались, кончились, а вместе с ними куда-то исчезла и путеводная медсестра. Петр оказался в небольшой коридорной зале с двумя большими высокими окнами. У левого окна, глядя на улицу стояла Маша.

Он узнал её спину, шею, волосы, чуть наклоненную к плечу голову. Он все это сразу узнал. За окнами больницы шел дождь. Тяжелый шквальный ливень, дробно молотивший по стеклу, оставлявший на нем тяжелые водяные дорожки. Петр сделал несколько шагов. Он позвал Машу, или ему показалось что позвал. Она обернулась, похудевшая, с заострившимися чертами, но яркая живая, похожая на всегдашнюю себя. Это был последний раз, когда она была похожа на себя – Петр помнил это даже во сне. Потом это будут лишь отсветы, тлеющие угольки угасающего жизненного костра, затухающие все быстрее и быстрее. А тогда – теперь – в этом памятном сне – она обернулась пружинкой, увидела его, улыбнулась и сказала.

– Петя! Смотри как льет! – и кинула долгий взгляд за окно – Хочу туда!..

– Тебе нельзя. – Сказал он. Очень правильно, очень мудро он это сказал, да. И тут же понял, какую чудовищную сморозил глупость.

Её улыбка дрогнула. Нет, не погасла совсем, просто морщинки набежали вокруг ставших печальными глаз.

– Да, – сказала она. – Я знаю. Знаю…

– Извини, – пробормотал он, и подойдя обнял её за плечи.

– За что? – Удивилась она, и посмотрела ему в глаза.

– Извини… – Он спрятался от её взгляда, обняв еще крепче.

Она чмокнула его в щеку, растрепала ему волосы на макушке, и тихо засмеялась.

На следующее утро он проснулся с легкой головой и очень голодным. Маша была его оберегом, даже сейчас. Пришла к нему через годы, во сне, и спасла. Жар спал. С её помощью он одолел недуг.

Петр снова начал изучать лагерь и уж теперь постарался не упустить ничего. Оказывается, на краю лагеря к госпиталю присоседился еще и парк артиллерийской бригады. Видимо их тоже привлекала скрытая от разведки местность и свежая вода. Такое соседство был не вполне безопасным, потому что сумей углядеть австрийцы с воздуха парк с его зарядными ящиками, они уж точно постарались бы навести сюда свою дальнобойную артиллерию, или набросать с аэропланов гранат. Петр по своей настырности поинтересовался, у артиллеристов, какого черта парк торчит в тылу. Оказалось, его вывели в тыл, потому что возить ему особо нечего – армия начала испытывать снарядный голод, и бесполезно болтающиеся у передовой парки отвели подале. Впрочем, госпиталю от парка была реальная польза. Солдаты и артиллерийские лошади помогали таскать бревна для развернувшегося в лесу строительства. Госпиталь расширялся как мог.