Свой среди чужих. В омуте истины - [34]
Обсудив еще кое-какие детали, мы разошлись, договорившись встретиться на другой день.
Вернувшись домой, я улегся на свой роскошный диван. Разгулялись нервы. Душу томило нехорошее чувство...
2
Около восьми вечера пришел Катков и, заглянув ко мне, спросил:
— Ты чего нахохлился? Взял билеты, идем с тобой в театр! Поглядишь на свою Ниночку в «Лебедином озере».
— Сегодня ночью едем с Блайхером на выемку в Обервиль. Так противно... — глухо отозвался я и рассказал о беседе на Шаброль.
—Эх, Володька, Володька! Влез ты в болото—вот и прыгай с кочки на кочку. Что тут посоветуешь? Сегодня ты надуваешь их, а завтра?.. Уверен, что твой немец после такого провала—а это все-таки провал—захочет себя реабилитировать и, полагаю, проверит тебя на очередной операции. И завязнешь!
— Уж очень меня заинтересовал советский разведчик!
— А не думаешь, что он использует тебя и бросит, как это они обычно делают? Ты ведь «дворянское отродье»! Никогда в ногу с партией не пойдешь!
— Не думаю.. Поверил ему. И Жерару поверил. Хорошие они ребята!
— Ну смотри! Будь осторожен. В случае чего — спрячем тебя. Станешь французиком из Бордо... Запомни только одно: голова дороже любых старых бумаг! — И Катков, широко улыбнувшись, вышел из комнаты.
Время тянулось мучительно медленно. Наконец пробило десять... До Обервиля мы добрались на машине только в двенадцатом часу. Ночь была темная, пасмурная. В саду виллы царил полный мрак. Поднявшись на балкон и хлопнув ладонью по массивной двери, я тут же заметил:
— Я обойду дом, может, с заднего хода удобней! — И сразу сбежал с балкона.
Проникнуть внутрь не стоило большого труда. Не прошло и двух минут, как я впустил на виллу уже готовых взламывать дверь Блайхера и двух его помощников.
Удивленный такой прытью немец выслушал с недоверием о незапертой форточке и легко отворившейся ставне, проворчав:
— Вундербар![40]
На что, посмеявшись, я сказал:
— Господин капитан! Вы забыли, что находитесь не в Берлине, а в Париже: все французы «ноншалан»! [41]
Обыск длился долго. Начали с кабинета, потом перешли в спальню и наконец в гостиную. Подталкиваемый мною, Блайхер приподнял висевшую у камина картину, постучал по стене и торжествующе воскликнул:
— Хир![42]
Я кинулся к камину, опустился на пол, пытаясь отодрать плинтус, потом встал на колени, затянул в камин и, не менее торжествующе ткнув пальцем в сторону торчащей проволоки, крикнул: «Хир!»
Немец наклонился и дернул за проволоку. Тайник открылся. Но он был почти пуст. Лежали несколько старых книг, принадлежащих Марксу, — с его пометками; папка с письмами, адресованными хозяйке дома. В одном из последних, датированном 26 марта 1941 года, некий человек, подписавшийся «Твой Иосиф», просил «любезную Мари обязательно захватить с собой рукопись романа нашего дорогого Карла»...
Все было ясно: рукописи Маркса увезли.
Всю обратную дорогу Блайхер молчал, и только прощаясь, пожимая мне руку, кисло заметил:
— Не повезло! Что делать? Будем надеяться, что последующее наше сотрудничество будет удачнее. А сейчас мне остается поблагодарить вас... — полез во внутренний карман за бумажником.
— Господин капитан! Я готов взять вину на себя. Благодарить меня не за что. До свидания! — И выбрался из машины, подумав: «Правильно я поступаю или нет? Уж очень противно!»
Как ни старался я тихо отпереть дверь и пройти к себе, Катков проснулся и позвал меня. Пришлось рассказать, как прошла «операция», которую Катков назвал «Карла-Марла» и признал успешной.
Заснул я около семи утра.
Шли дни... Порой напряженные, порой тоскливые, скучные. В канун сентября Катков повел меня в Гранд-опера.
Шел мой любимый балет «Лебединое озеро», здесь такой редкий. Иван водил меня по огромному, многоярусному ослепительному зданию.
Особенно потрясало отделанное с расточительной роскошью великолепное фойе. Я невольно сравнивал с оперными театрами Москвы, Одессы, Киева, Елизаветграда, Бухареста, Варшавы, Белграда... Даже Миланский показался убогим и жалким.
постройку Гранд-опера,—разглагольствовал Иван, — истрачена, особенно по тем временам, огромная сумма: сорок шесть миллионов золотых франков! Две тысячи сто пятьдесят мест для зрителей! Французы гордятся и уважают свой театр. До войны в партер и ложи первого яруса мужчины приходили во фраках и смокингах, а дамы — в вечерних бальных платьях! Во время антрактов кавалеры не садились, а либо прогуливались со своими дамами в фойе, либо стояли. Немецкие «юберменши» поломали эту добрую традицию, являются в театр в чем попало и сидят, развалившись в креслах.
Катков поглядел на подтянутого француза в черном костюме и, помимо воли окинув взглядом свою визитку, сделал сравнение не в свою пользу.
— Посмотри-ка, — шепнул Катков, — на всякий случай на темную шатенку в черном платье, во втором ряду после первого прохода, девятое место; сидит рядом с интересным высоким мужчиной — это и есть «Кошечка»! А он, полагаю, тот самый поляк, капитан Роман Чернявский—глава сети «Интералие», — согласно легенде, ее родственник, по кличке Арман Борни.
Я тотчас узнал даму, которую мельком видел в день своего приезда в Париж, и, разглядев внимательно, подумал: «Надо запомнить эту смелую француженку... Она, как говорил Иван, дружит с Ниночкой, которая так и не захотела до сего времени со мной встретиться»!
