Свой - [2]

Потому что там, на заплёванном цементном полу нашли то, что осталось от Славки. От моего единственного брата, старшего, тянувшего меня после того, как загремел на пожизненное папаша, зарезавший по пьяни двоих забредших в гости приятелей-алкашей и напоследок зарубивший топором маму.

Мне стукнуло тогда тринадцать, а приводов за драки и мелкое хулиганство было по самую жопу. Гнить мне в интернате, а то и за решёткой в колонии, если б не вернувшийся из армии брат. Славка меня не отдал.

Он был особенным, не похожим ни на отца, ни на меня, ни на окрестную шпану, гопоту и пьянь. Рослый, жилистый, резкий в движениях — боксёр от бога, по словам тренера. А ещё серьёзный, усидчивый — из школы одни пятёрки таскал и мечтал поступить в университет. Папаша, когда не на нарах чалился, глядел исподлобья то на него, то на маму и говорил, что, мол, нагуляла. Может, потому и порешил её, гад.

— Гладиолус на помойке, — сказал маме участковый, когда явился к нам однажды во время одной из отцовских отсидок. — Повезло тебе с сыном, Нинка. Со старшим, — уточнил он, косясь на меня. — А то по малому, по говнюку, кича плачет. Да и тебя, сучку, будь моя воля, давно бы упёк.

В университет Славка поступил. Но не на дневной, как хотел — на вечерний. Из-за меня, хотя тогда я этого и не понимал. По утрам брат частенько уходил невесть куда, одеваясь так, будто собирался копаться в выгребной яме. Возвращался хмурый, насупленный, а однажды привёл домой губастого заморыша с тухлым взглядом.

— Это Прыщ, — представил заморыша Славка. — Если со мной что случится, он поможет деньгами.

— Что случится? — испугался я.

Брат не ответил, и что он имел в виду, до меня дошло лишь четырьмя годами позже, на третий день после того, как опознал Славку в морге. Я не видел того, что под полиэтиленом, и не понимал, почему мне показывают лишь то, что недавно было Славкиным лицом. Искрошенные передние зубы. Распухший, полуоторванный язык, уже не помещающийся в мертвом рту. Пустую глазницу. Другую, с выползшим из неё и повисшем на скрюченном буром лоскуте глазом.

Потом было Ново-Южное кладбище, похороны и подваливший ко мне, едва Славку зарыли, Прыщ.

— Твой брат работал на меня, Стас, — он протянул перехваченную аптечной резинкой пачку денег. — За последнюю ходку рассчитаться с ним я не успел. Забирай, твоё. Когда закончатся, позвони.

Через три недели я позвонил и парой дней позже вышел на ходку вместо брата.

3. Витя, Вика

Утро было нехорошим, серо-свинцовым за окном, тошно-кисловатым во рту и муторно-тяжелым в желудке. Я с трудом разлепил глаза, вслепую нашарил ногой тапочки. Сонно протопал в туалет, задрал ночнушку, приспустил пижамные штаны, и только когда тугая струя ударила в ободок унитаза, оросив голые ноги горячими каплями, сообразил, что мочусь стоя.

Я всегда поступал так после мероприятия — вечером или ночью. И, конечно же, делал это аккуратно, даже не пользуясь воронкой. Дурацкое, идиотское приспособление для извращенцев. А я не извращенец. Не извращенец, ясно вам?! Гондоны сраные! Класть я на вас хотел.

Ночью, во время сна, я уходил, уступая наутро место другой мне и всему женскому, что мне подобало. Но на этот раз почему-то подзадержался.

Выцедив последние капли мочи, я дернула бедрами, чтобы стряхнуть влагу. Натянула штаны и двинулась на кухню. Открыла холодильник. Ну, все понятно. Витя опять вставал ночью жрать. Полпачки творожной массы с изюмом как не бывало, и колбаса как-то очень уж сиротливо притулилась в дальнем углу. Кстати, о колбасе…

Силиконового дилдака в нижнем ящике буфета не оказалось. Значит, ночью у нас было мероприятие. Но почему тогда я не помню о нем? Я не слишком чётко помню, что бывает, когда вылезает Виталя. Но не Витя же. Это было странно, нехорошо и не вполне правильно.

4. Стас

Я обогнул трансформаторную будку по широкой дуге. Убийцу так и не нашли. Мусора таскали меня в ментовку раз десять, следак то притворялся, что сочувствует, то орал на меня, будто его резали.

Помочь следаку я ничем не мог. Славкиных друзей я не знал, его девушку видел лишь раз, мельком, а благодетеля Прыща сдавать не имел права. Да и не при делах был Прыщ — однажды следак обмолвился, что мой брат далеко не первый в цепочке. Так я узнал, что в районе орудует серийный убийца, маньяк. Мусора его до сих пор не нашли. И я не нашёл тоже.

Сотни раз я бродил в одиночку по районным улицам, ссутулившись и упрятав руки в карманы. Пальцы левой были продеты в свинцовые кольца кастета, правая намертво сжимала рукоять выкидухи. На мусоров надежды не было, и я ловил маньяка на живца — на себя самого. Только вот мною он не заинтересовался…

Я сделал две закладки в подвале обшарпанной пятиэтажки с провонявшими мочой подъездами. Ещё одну в жерле давно засорившегося мусоропровода, и последнюю — на чердаке. Потом выбрался из пятиэтажки наружу. И замер. Меня ждали.

Их было трое, тёртых, кручёных мужиков, небритых, с растатуированными пальцами. Нездешних — местные знали, что со мной лучше не затеваться.

— Бабло, — коротко бросил рябой, лет тридцати мужик с перебитым носом. — Бабло гони, фраер.

— Или дурь, — добавил другой, патлатый. — Фули пялишься, козлик? Тебя тут давно срисовали.