Своим путем - [2]

— Почему?

— Специалистов не хватит, — отмахивается Алька, явно повторяя слова, слышанные от отца.

— А русские инженеры?

— Инженеры… — тянет Алька и пожимает плечами.

Отец швыряет газету на письменный стол. Длинные усы топорщатся на его полном лице. Он повторяет:

— Вот именно! Рус-ские ин-же-не-ры!

— У них мало… — Алька щелкает пальцами и, чтобы пояснить свою мысль, берет крутое яйцо и разбивает его о свой лоб. Избегая укоризненного взгляда мамы, Алька подмигивает мне и с подчеркнутым безразличием очищает яйцо. Я скрываю улыбку.

— Молокосос! — взрывается отец, но тут же сдерживает себя и подвигает брату массивную солонку.

— Зачем яйцом? Ты лучше солонкой… На!

Алька надувает губы.

Расправив усы, отец начинает рассказывать о том, как русский профессор снимал в тринадцатом году в полтора раза больше пара с квадратного метра топки, чем за границей.

Назидательный тон отца раздражает меня. Я вставляю, чтобы прекратить разговор о технике:

— Так это было до революции.

— Ну и что ж? — накидывается на меня отец. — Что, после революции русские дураками стали?

Обиженно смолкаю. Да что он? Сам постоянно ругает «их» за то, что «они» что-то делают «там» не так, а другим не разрешает! Считает это своим монопольным правом, что ли?

Переглядываюсь с Алькой: сейчас отец заговорит о Жуковском!

Уж этот Жуковский! Отец учился и немного работал у него. И теперь чуть что, Жуковский и Чаплыгин, как некие dei ex machina[3], появляются на сцене по зову отца и, защищая честь и славу русских инженеров, победоносно противостоят Эдисонам, Эйнштейнам и Кюри.

— А вы знаете, как Жуковский рассчитал профиль винта аэроплана? Нет? Не знаете?

Дальше я не слушаю. Мне досадно и смешно, что отец так горячится, теряя чувство меры и объективности.

Много лет прошло, прежде чем я понял отца. А когда я понял, его уже не было. Я понял, что болезненная раздражительность возникла в нем от безделья и росла по мере того, как убегали годы. Способный инженер, отец не нашел себе применения за границей и постепенно превратился в экономку-домохозяйку, обслуживающую нашу семью. А семья жила на заработок матери-врача. Отец ходил на базар, возился на кухне, все делал по дому, и мы привыкли иронически относиться к его специальности инженера-механика. Чистя картошку и открывая дверь пациентам, отец испытывал чувство горечи и унижения. Только склоняясь по вечерам над чертежами своих изобретений, из которых большинство так и не было осуществлено, отец оживал и начинал бубнить: «…да по речке…»

Но это я понял много позже. В восемнадцать лет я был занят самим собой и не обращал внимания на родителей.

— …По культурному уровню и технической подготовке русский инженер никому не уступит, — торжественно заканчивает отец. Он придвигает к себе чашку и начинает размешивать кофе. О чем-то вспоминает.

Теперь я перехожу в наступление и начинаю излагать свои мысли (мне тогда казалось, что это были мои мысли — мысли незаурядные).

— Культура? Техника? Да ты пойми, это антиподы! Культура не в давлении пара в котле и не в форме крыла авиона. Напротив. Техника убивает культуру!

Откинувшись на спинку стула, произношу свою тираду, глядя в окно поверх головы отца. Точно мыслю вслух. Знаю, что мама смотрит на меня влюбленно и с легкой тревогой.

— Сводить гений человечества к техническому утилитаризму! Да это просто унизительно! Леонардо да Винчи паровых котлов не топил (это отцу) и в хоккей не играл (это брату), но был величайшим человеком. Гений творит свободно, вне законов общества и материи.

Вдруг вспоминаю, что да Винчи был не только художником, но и изобретателем.

«Zut!» — ругаюсь мысленно по-французски, надо было назвать Рафаэля или Тициана.

Но отец и брат уже бросились в лобовую атаку.

— Барчук! Сыт, одет, на машине катается. И еще отца учит! Леонардо… Ты сперва займи место среди людей, молокосос!

— Да он мадонны да Винчи не отличит от мадонны… мадонны… от другой мадонны, если надписи на картине не будет! — язвительно смеется Алька.

— Мадоннами сыт не будешь и из идеалов штанов не сошьешь. Место в жизни завоевывают трудом. Как Форд… Будешь богат, так и умен, и образован будешь. А пока нечего задаваться, когда на тебе папкины штаны.

— Да нельзя все сводить к штанам!

— Но и без штанов нельзя! — рубит отец. — Полиция заберет!

Алька и мама смеются.

Вскипев, я говорю первое, что приходит в голову. Лишь бы задеть торжествующего отца.

— С твоим Фордом и вообще с капитализмом будет скоро покончено. Не будет ни богатых, ни бедных!

Наступает пауза.

— Кто не был социалистом в молодости — у того нет сердца, — медленно говорит отец. А потом взрывается: — А ты просто дурак!

Он встает из-за стола, и мы расходимся, не закончив завтрака.

Поджидая Альку, останавливаюсь в передней перед зеркалом.

«Не может не унизить! Штаны? Да не нужны мне твои штаны. Место в жизни? Да займу я свое место. Но хвастать наперед — это пошло, понимаете, пошло! Точно торгаши подсчитывают свои будущие барыши!»

Смотрю на себя в зеркало и вдруг замечаю, что я выпучил глаза, надул щеки и вызывающе вздернул верхнюю губу. Точь-в-точь как отец, когда он в сердцах поводит своими кошачьими усами. Мне становится смешно и досадно. Стараюсь придать более интеллигентное выражение своему широкому, простоватому лицу. Привычным жестом прижимаю ладонью волосы. Они топорщатся на макушке непослушным завитком, Сую руки в карманы брюк, покачиваюсь с каблуков на носки и критически рассматриваю свой неизменный серый немнущийся костюм английского покроя, белую рубашку с мягким свободным воротником, шотландский галстук пастельных тонов и полуспортивные туфли.