Свои - [14]

Я помог тетке перевезти вещи в материнский дом. Перед моим отъездом в Москву тетка протянула мне картину в деревянной раме, выкрашенной суриком. На картине был изображен пруд, беседка, в ней сидела женщина в белом платье, а перед ней стоял гусар в красном ментике, белых обтягивающих рейтузах и опирался на слишком короткую саблю, потому что ноги у гусара были короче туловища.

Такая картина была и в доме матери. Покупали их на рынках за красоту: белое платье, красный мундир, зеленая трава и голубая вода в пруду. На картине в доме матери в пруду еще плавали лебеди, а из-за якобы леса отливала золотом маковка церкви с золотым крестом.

Видно, я не мог скрыть иронии, тетка усмехнулась, легко отделила холст с дамой и офицером — за этой картиной была другая. Балерины в пачках в нежно-розовых и голубых тонах.

— Это Дега, — сказала тетка. — Мы привезли из Франции две картины. Одну пришлось отдать в Москве, когда его собирались арестовать сразу после войны, а эта осталась. Здесь ее у меня не купят, а если узнают о ее настоящей цене, могут и прихлопнуть. Я ее держала на черный день, но похоже, что для меня черного дня не будет.

Я не понял ее тогда. Тетка знала, что у нее рак, уже неоперабельный. Она пережила мужа только на год.

Я никогда не думал, что буду их хоронить, — такими прочными, крепкими казались они мне, великаны из сказочных времен. Тетка была только на голову ниже мужа, огромного и, как оказалось, очень тяжелого, — когда его хоронили, шесть мужиков с трудом несли гроб.

Всего этого я тогда еще не знал. Автобус в соседний райцентр ходил два раза в день — утром и вечером. Я поехал на вечернем, чтобы переночевать у них и вернуться утренним к школе. От райцентра до лесничества десять километров я дошел, вернее, добежал за час. Дядя Жора — тетка звала его Георгием, хотя по паспорту он был Егором, я об этом узнал только на его похоронах — готовил жерди, чтобы укрепить ими копны сена перед зимой. Тетка доила корову, я слышал, как били струи молока в оцинкованное ведро. Я поздоровался, спросил, не надо ли в чем помочь.

— Спасибо, управились, — ответил Жорж и спросил: — С матерью все в порядке?

— С ней все в порядке, — ответил я. — У меня не все в порядке.

— Поговорим за обедом, — сказал Жорж.

На обед были котлеты из кабана, Жорж поставил бутылку болгарского красного вина, предложил мне, я в очередной раз отказался. Врач в туберкулезной больнице, когда я спросил его, что мне надо делать, чтобы не умереть, сказал:

— Не пить, не курить и заниматься спортом.

С тех пор я выполнял это предписание. Меня всегда удивляло, как ели тетка и Жора. Утром они обычно пили кофе и ели яйца всмятку. В обед не ели, перехватывали, — когда наедаешься, трудно работать, говорила тетка, зато вечером они ели плотно, с вином, салатами из капусты, яблок, свеклы с сыром. Жорж за лето, пока хорошо доились коровы, делал до десятка больших кругов сыра, которые он подвешивал в холщовых мешках в сарае.

После обеда они закурили. Они никогда не курили папирос. Вначале им сигареты присылали из Риги, потом появились болгарские и албанские, а в те годы уже можно было в городах купить американские или западногерманские. Жорж предпочитал американские. Он вывозил в Псков на рынок сыр, свинину — они с теткой держали двух коров и до пяти свиней — и, продав свою продукцию, покупал сигареты, вино, порох, дробь он лил сам.

Они три года провели во Франции, поняли толк в хорошей еде, хорошем вине и хорошем табаке.

Обычно на обед-ужин Жорж надевал белую рубашку с галстуком, тетка — крепдешиновое платье, обедали не спеша, телевизора тогда не было, включали большой радиоприемник, слушали последние известия французского радио.

— Поговорим о твоих проблемах, — предложил Жорж. — но только правду, и ничего, кроме правды.

Я рассказал все, как было.

— Интересно, — сказал Жорж. — Почти партизанская тактика: прятать оружие на возможных этапах отступления. Но ты этот железный прут утопи в речке — то ли сосед наткнется, да и милиция может просчитать этот вариант. И в чем же теперь твои проблемы? — спросил Жорж.

— Я не знаю, как поступать дальше. Скорее всего, они будут заставлять меня извиниться. А я не хочу. Вся школа будет считать: я струсил.

— И пусть считает, — сказала тетка. — Тебе в этой школе учиться меньше года.

— Но неизвестно, сколько жить в Красногородске. И если я уеду, все равно ведь буду приезжать, и все, увидев меня, будут думать: он трус.

— О всех всегда что-нибудь думают, — возразила тетка, — что скупердяй, что глупый, что все из рук валится. Наплевать и забыть. Если можно, найди компромисс. Ты знаешь, что такое компромисс?

— Знаю. Это стараться решить дело миром. Но это не компромисс. Они ни в чем не уступают, уступаю только я.

— Но ты же своего добился. Ты их отлупил, — возразила тетка, — можешь и дальше так действовать. Отлупи и извинись. Культурный человек всегда извиняется, даже если наступит на ногу, а ты их избил.

Жорж молча курил, посматривая то на меня, то на тетку.

— Я думаю, извинишься ты или нет, дело это замнут, но тебе запомнят. Ты куда собираешься поступать? Вроде бы офицером хочешь стать.