Свободный полет. Беседы и эссе - [4]

— В своем доме в Сан-Франциско вы ведете какое-то хозяйство?

— У меня всё есть. И лес тоже. Приезжайте, посмотрите. Удобно живу. Я даже построила в честь бабушки небольшую церковь на участке — семь куполов.

— О вас можно сказать, что вы сами себя сделали. Что в истории вашего успеха, потрясающей истории, самое главное?

— Только работа. Концентрация, неразбросанность. Спектакль для меня — самое главное в жизни. Был такой случай: я должна была танцевать «Манон Леско» в Ковент-Гардене, а мой самолет опаздывал. Два часа до спектакля, час… Как будто жизнь кончилась. Но я все-таки успела, и это был самый лучший спектакль. Адреналин, наверное.

— А какой балет вы любите больше всего?

— Невозможно назвать один. Конечно, приятнее играть личность. Например, в «Онегине» Джона Кранко можно показать развитие образа. Джульетта, Жизель, Манон Леско — играть их одно удовольствие. Это такой собирательный женский образ, там есть про женщину абсолютно всё. Почему мне Манон близка? Я была воспитана на французской литературе. Каждый раз, погружаясь в очередной роман, я становилась его героиней.

— И все-таки я хочу понять. Вы работали в Кировском театре, ныне Мариинском, были на положении ведущей балерины, танцевали все главные партии, у вас было всё…

— …кроме творческой атмосферы. Балетов было недостаточно. Не приглашали балетмейстеров, хореографов с Запада. Но мы-то ездили, и я видела всё то, что могла бы танцевать.

— Но у вас и так было огромное количество спектаклей!

— По сравнению с Западом — нет. Два-три в месяц, как и в Большом. И приходилось бороться за каждый спектакль — балерин же много, и все хорошие. А когда я получила контракт в Южной Африке, в Йоханнесбурге, у меня было двенадцать «Лебединых» подряд. Каждый день, причем высоко над уровнем моря, там невозможно было дышать — кислорода мало. За кулисами стояли кислородные баки. После этого я встала на ноги совершенно, технически окрепла. Большое количество спектаклей помогает профессиональному становлению.

— И это момент преодоления. Наверняка бывало, что надо танцевать спектакль, а вы без сил.

— Почти всегда. Я курила много.

— Как же так: балерина такого ранга и курит?

— Ужасно. Я начала в 16 лет. Показушница. Хотела таким образом авторитет среди одноклассниц завоевать. Дыхания всегда не хватало. В 1995 году я бросила. Трудно было как, господи! Это же наркотик, абсолютный наркотик.

— Муж Эдвард наверняка говорил вам: «Наташа, как же ты можешь курить?»

— Говорил. А сын вообще сигареты выбрасывал в туалет. Все мне говорили. Но только когда я сама себе сказала «всё, настало время», тогда и бросила. А так даже гипнотизировать пытались. Но меня невозможно загипнотизировать.

— Почему?

— Наверное, очень сильная энергетика.

Теодор Курентзис «В музыке я хочу быть атлетом»

2001 год. В «Геликон-опере» идет «Аида» Верди. Но все внимание забирает дирижер. Это Теодор КУРЕНТЗИС, которого я увидел тогда впервые. Молодой человек с демонической внешностью, еще мало кому известный, так выразительно и артистично руководил оркестром! Пластика его тела стремительно менялась, как только менялся музыкальный ритм, а степень его вдохновения и эмоциональной отдачи зашкаливала.

Шли годы, Курентзис обрел громкое имя. Признаком хорошего тона стало посещение его спектаклей и концертов в Новосибирске, в Пермском театре оперы и балета, которым он руководил с 2011 года до июня 2019-го, и в Москве. Курентзис гастролирует по всему миру, и всюду его ожидает триумф. Он разрушает все привычные каноны. Однажды я видел выступление его оркестра «MusicAeterna» и хора Пермского театра в Пушкинском музее: сначала пели при свечах, потом — в полной темноте. И это было сродни медитации.

А тогда, в 2001-м, под впечатлением от увиденного на спектакле «Аида», я захотел пригласить Теодора Курентзиса в свою программу «Кто там…» на «Культуре». Он уже был нарасхват: готовил оперную премьеру в «Геликоне» («Фальстаф» Верди), репетировал новую концертную программу в Зале имени Чайковского. Записать разговор нам удалось только глубокой ночью, в съемной квартире маэстро — на Поварской улице. Курентзис хорошо говорит по-русски, с греческим акцентом, что придает его речи особую мелодичность.

Начали беседу с воспоминаний о детстве, проведенном в Греции: «Я всегда был лидером. Меня все любили, считали вундеркиндом. Поэтому у меня всегда были в жизни преимущества». А дальше — сплошные парадоксы: «Когда я состоялся как дирижер, как художник и музыкант, то понял, что быть лидером, стремиться быть лидером — это плохо. Если ты лидер по природе, то ты должен пытаться подавить в себе это качество. Ты должен проявлять кротость. Потому что это качество, лидерство, разделяет людей на разные касты. Для меня, например, уборщица в оперном театре столь же уважаемый человек, как и кто-либо другой, она ничем не хуже меня, — без нее, этой уборщицы, не может существовать театр. Мы просто разные, и в этой разности есть прелесть нашей жизни. Мы все разные, и таким образом возникает равновесие». Говорит Курентзис плавно, неспешно — на резком контрасте с тем, каков он в творчестве, — и в этом тоже проявляется равновесие.