Свободная территория России - [29]

Глава 14

Прошла неделя, за ней другая. Ищейки были в отчаянии. Агенты сбивались с ног. Толпы их бегали с блокнотами по Лефортово, опрашивая тысячи москвичей. В результате грандиозных усилий было выявлено 40 женщин, схожих по приметам с разыскиваемой. Все они были задержаны и отправлены в изолятор, где с них круглосуточно снимали показания. И это никуда не привело. Следствию стало ясно, что подозреваемой среди них нет, однако допросы продолжались. У Шраги появилась идея повесить это дело на одну из арестованных, жену капитана Балтийского флота Надежду Феофанову. Рыльце у нее было в пушкỳ; муж ее уже год находился под следствием по обвинению в попытке продать Парагваю эсминец, которым он командовал, вкупе с мятежом и антисоветским заговором. «Ему светит вышка, это верняк,» раздумывал Шрага, прогуливаясь с собачкой по Гоголевскому бульвару. «Узнав об этом, жена опечалится и долго брыкаться не станет. Было бы заманчиво поставить на этом деле точку и отрапортовать начальству. Успех, ордена и повышение обеспечены.» Его брови немного приподнялись в предвкушении славы, веки расширились и, увлеченный, он закусил свой палец, продолжая крепко держать собачий поводок. В этот момент шавка гавкнула, дернулась и, завидев кошку, потащила хозяина в кусты. Этот досадный эпозод выдернул его из цепочки размышлений и oн отверг свою идею. «Не пойдет. Следуя этому варианту, обвинив во всем Феофанову, я не найду ни содержимого сейфа, ни грабителей. Что же дальше?» Расстроившись, он задрал к пасмурному небу своею кудлатую голову, ему захотелось выть. Пнув носком ботинка ни в чем не повинную собачонку, он поволок ее домой.

Его гебисткий коллега Никодимов со своей стороны добился несомненных успехов. Вещественные улики, которые у него оказались — оружие, сданное преступниками в хранилище МГБ, и рюкзачок, оставленный ими в общежитии, помогли ему продвинуться гораздо дальше. Специалисты из криминалистической лаборатории обнаружили на автоматах и рукоятках пистолетов отпечатки пальцев четырех человек. Один из них находился в дактилоскопической картотеке и совпадал с хорошо известными отпечатками некоего Глебова, заклятого врага советской власти; остальные принадлежали неизвестным пока лицам. «Глебов, Юрий Иванович, 1912 года рождения, по кличке Вождь,» читал Никодимов дело, принесенное секретаршей из архива. Исключен из рядов ВКП(б) вследствие ареста в 1945 году. Осужден по статье 58-3. Бежал с этапа. Подозревается в связи с фашисткой организацией РОВС и проведении антисоветских акций. Всегда вооружен. Очень опасен. При задержании требуется исключительная осторожность.» Была приложена размытая моментальная фотография Bождя, по видимости сделанная из-под полы. На ней было запечатлено одухотворенное, решительное и твердое лицо, куда-то спешащего человека. Одет он был в форму офицера Советской Армии, но погоны в кадр не вошли и чин его был неясен. «Вот ты и спекся, голубчик,» обрадовался Никодимов. «Мы повяжем тебя и твоих дружков.» В предвкушении поощрения гебист потер руки. «Что за счастливый день,» пробормотал он, отвечая на другой телефонный звонок. «Из лаборатории поступают одна за другой приятные новости.» Ему доложили, что были идентифицированы отпечатки ладоней и пальцев еще одной личности. Им оказался Кравцов, Сергей Павлович, 1905 года рождения, фашистский холуй и абверовский шпион, по данным советской разведки погибший в конце войны в Якутии в результате авиакатастрофы. «Ну это надо еще установить, кто он такой, может быть инсценировал свою смерть, всякое бывает. Вот это добыча…» Он опять в восторге потер свои руки и позвонил техникам, «Раскопали что-нибудь новенькое? Нет? Дайте мне данные на двух других!» требовал он. «Ленинид Ильич, отпечатки неясны. Лучше не получается,» отвечали лаборанты. «Всегда у вас так,» добродушно посетовал Ленинид и, взяв телефон, набрал номер Шраги. Время было рабочее, но тот долго не отвечал, а когда ответил, то голос у него был угрюмый, хриплый и заспанный. «Мы установили личности двух преступников и у нас есть их фотографии, правда не очень свежие,» хвастался Никодимов. «Мы поделимся информацией с вашими орлами. Преступники прячутся в Москве. Мы найдем их по малюсеньким приметам, по следам, которые они оставляют каждую минуту и каждый секунду; они и сами не замечают, как себя выдают, но мы должны быть умнее их и не отвергать даже самые ничтожные улики. Прекратите поиски женщины из Измайловского парка. Мобилизуйте ваших агентов. Переключите свою энергию на наблюдения. Наблюдайте везде и за всеми. Именно это приведет нас к логову врагов.»

Пахомыч был сексотом со стажем. Пошел он в сексоты добровольно и никто его не принуждал. Стучал он еще с 1930-го года в бытность свою слесарем на заводе Красный Факел. Чекисты тогда успешно внедрили его в тамошнюю троцкисткую организацию и осведомлял он до тех пор пока не были выявлены все враги народа. Да были ли троцкисты в их цеху вообще? Согнувшись над тисками и опиливая гайки, он не задумывался над этим, но регулярно передавал оперуполномоченному все услышанное и увиденное, а тот «варил» из них дело. Арестованные пошли на каторгу, их семьи постиг тот же печальный удел; расстрел грозил и самому Пахомычу, но опер отмазал его, подколов в дело рапорт, что Пахомыч свой. Его перевели сторожем на проходную другого завода поближе к месту его жительства в Марьиной Роще; там он продолжал исполнять свои функции тайного осведомителя. Ему доставляло огромное наслаждение писать доносы на успешных людей, особенно на начальство, и видеть как в результате его злых фантазий они, ухоженные и красивые, больше не появлялись на работе, а исчезали в недрах ГУЛАГа. Их элегантные жены, проходившие мимо него в горючих слезах в приемную влиятельного лица, не удостаивали Пахомыча мимолетным взглядом, не подозревая, что именно он смешал и расстроил их жизни. Было ли у него имя? Этого за давностью лет никто припомнить не мог и называли всегда по отчеству — Пахомыч — не подозревая, что этот сгорбленный, суетливый старичок с быстрой походкой уже 20 лет числится в платежных ведомостях госбезопасности. Внешность он имел самую простонародную — белобрысое курносое лицо, тонкие поджатые губы, уши обыкновенные, выступающие между прядей коротких соломенных волос — но белесые глаза порой выдавали его сущность, обжигая собеседника лютым, ненавидящим взглядом из-под козырька низко надвинутой кепки. Носил он серую посконную рубаху, подпоясанную тонким ремешком, и черные заношенные брюки с пузырями на коленях падали на грубые стоптанные башмаки. Был он, конечно, всегда как все, и свой в доску. Проживал Пахомыч со своими родственниками в одноэтажном бревенчатом строении, в котором до революции находилась чайная; ее упразднили, переделали под жилье и теперь размещалось в ней шесть семей. Улица его, состоявшая из двух рядов низеньких, темных и ветхих избушек каждая с тремя крошечными оконцами была немощеной с царских времен. Любой дождик превращал глину в глубокую грязь, но когда лужи высыхали, то пыль поднималась до крыш и никакие закрывающиеся на ночь щелястые ставни не могли остановить ее. Прах и песок лезли в двери, окна, в глотки и щипали глаза. В комнате, отведенной Пахомычу исполкомом, проживало пять человек — он со своей старухой и его сын с женой и ребятенком — все как у всех, ни лучше, ни хуже. Отхожее место было во дворе, там же у калитки — водопроводная колонка. В помещении пахло гнилью, затхлой сыростью, керосиновой гарью и чем-то прелым, вроде проросшей картошки или квашеной капусты. На коммунальной кухне соседи спорили и ругались из-за пустяков: кому сегодня выносить мусор, кому полы подметать, кому наполнять цинковый бак с водой, но больше всего злобились они на старуху, живущую в лачуге напротив. Ведь целая изба досталась ей в единоличное распоряжение, плевать, что там числились ее муж и сыновья; их там больше не было, они выбыли — ясное дело, что пора было старуху уплотнять! Все обитатели дома напротив не жаловали Прасковью Евдокимовну, не здоровались с ней и отворачивались при встрече, но хуже всего ненавидел ее Индустрий, сын Пахомыча. Было ему за 30, вернулся oн с фронта нервным, больным и туберкулезным; калорийного питания ему не хватало, не доедал, вот и повадился к бабке по ночам в курятник лазить и яйца воровать. Та его заметила и пожаловалась участковому. «Зачем бабке столько яиц?» горячился Пахомыч, обнимая за плечи стоявшего рядом сына. «Разве она одна столько может съесть?» Милиционер, заткнув нос, молча сидел за столом в их комнатенке и записывал показания в планшет. Так или иначе, делу о краже яиц был дан ход и Индустрий, получив повестку, начинал беспокоиться, ожидая появления в суде. Однако удача и в этот раз улыбнулась Пахомычу и отвела беду от его сына. Случилось это так. Оперуполномоченный Крюков срочно вызвал осведомителя в свой кабинет. «Тревога идет по городу, друг ситный,» озабоченно барабанил он пальцами по столу. «Диверсантов ловим. Притаились они, подлецы, среди нас, как на дно залегли, и ни мур-мур. В текущий момент партия требует от каждого секретного сотрудника революционной бдительности и политической сознательности. Держи глаз востро и все запоминай, ничего не упусти. Рапортуй немедленно, как завидишь что-нибудь необычное. Враги где-то рядом. Не подведи.» Второй раз Пахомычу напоминать не пришлось. Kак боевой конь, закусив удила, понесся верный сексот вперед. Не удивительно, что наставлениям кума Пахомыч внял до последней капельки и мысли его, конечно, обратились к соседке напротив. Почему так часто Прасковья топит печь? Почему ее окна всегда зашторены? Почему она стала затворницей и никого к себе не пускает? И все же долгий опыт предательства подсказывал Пахомычу, что идти с этим к оперу не стоит. Маловато обвинительного материала — не потянет; все ее странности Крюков объяснит естественными причинами и отпустит сексота с насмешкой. Ах так! Чтобы собрать больше информации, все члены семьи Пахомыча сплотились в одну шпионскую команду — за бабушкой стали следить круглосуточно. В бинокль наблюдали за ее избой; смотрели, что она несет в кошелке; считали и удивлялись как много расходуется продуктов; проходя по улице, невзначай подходили поближе к ее окнам, вслушиваясь в каждый шорох и скрип, исходящий из таинственного логова. Через неделю выяснили следующее: в доме, помимо старушки, кто-то есть; кто именно и сколько их — было непонятно. Слышали приглушенные мужские и женские голоса, пару раз видели темные силуэты на шторах, иногда кто-то приятным баритоном тихонько напевал Вечерний звон.