Свободная охота - [49]

– Два – ноль!

Он всегда злился в такие минуты, лейтенант Негматов, но это была особая злость, холодная, рассчитанная буквально до мелочей, осознанная, – злость, которую может вызвать только жестокая необходимость. Негматов обладал способностью выкладываться целиком, до единой капельки, без остатка, и выходить из любой передряги очищенным, посвежевшим, с соскобленной коростой – если, конечно, эта короста была, успела наслоиться, – а Князев не всегда отдавал себя до конца и страдал потом от этого, терял обычное своё спокойствие – он не был солдатом, как Негматов, он, если быть честным, продолжал оставаться рабочим астраханского завода. Даже здесь, в Афганистане.

Следом за Князевым переметнулся на левую сторону площади ефрейтор Тюленев, упал рядом с сержантом, блеснул стёклами очков.

Третьим приготовился проскочить шустрый «мураш» Матвеенков, нахлобучивший панаму себе на голову по самое донышко; глаза его сделались невидными, растворились в притеми, будто таблетки снадобья, брошенные в воду, только что они были – и нет их, растаяли, виднелась лишь крупная желтоватая крыжовинка носа да выпяченный вперед остренький подбородок, который ещё ни разу не был всерьёз обихожен бритвой.

– Давай, Матвеенков, я прикрою тебя! – прокричал Князев, ткнул стволом автомата в далёкий розовый пион, норовя торцевиной попасть в самый центр цветка, но, видать, поторопился, пули легли ниже цветка, просекли глиняную плоть дувала и застряли в ней. Хоть и не попал Князев в стрелявшего, но припугнул, душман нырнул под дувал и замер там, творя молитву. Паузой не замедлил воспользоваться Матвеенков и правильно сделал – Князев не успел похвалить его, как Матвеенков уже растянулся на земле рядом с Тюленевым.

– Тьфу! – отплюнулся Матвеенков.

– Молодец, – одобрительно проговорил Князев, – шустрым будешь, глядишь, в прапорщики выбьешься.

– Не, прапорщиком мне быть не дано, – тоненько, словно ни за что ни про что наказанный детсадовец, протянул Матвеенков, подкинул пальцем панаму на голове, освобождая взор. Увидев, что в выбоине дувала снова показалось что-то тёмное, нечеткое, полуслизнутое расстоянием, Князев дал очередь, погасил плечом удары автоматного приклада, в ту же секунду понял, что попал. Промедли он на краткий миг, не заторопись – промазал бы.

– Молодец, товарищ сержант! – похвалил Князева горьковский «мураш» и от азарта, от ощущения чего-то необычного, победного, ликующе-звонко рассмеялся.

– Сам знаю, что молодец…

Князев второй очередью подстраховал молчаливого жилистого москвича Семенцова, перебежавшего к ним, вывернулся круто, соображая, как же двигаться дальше. Место уж больно голое, ровное, как стол, – спрятаться негде. Над головой пробухтела пуля, следом за нею принёсся гулкий звук хлопка – стреляли из бура. Князев притиснулся к твердой нагретой земле, снова ощутил холод. На сей раз на лопатках, в выемке между ними. Попадёшь один раз под такую дурищу – и всё, заказывай оркестр для торжественных похорон. Даже если и убит не будешь, а только ранен – всё равно не жилец на этом свете. Посмотрел, откуда же бьёт бур. Вроде бы, не из-за дувала. Может быть, с плоской, укатанной крыши дома?

– Откуда же он бьет, с-собака? – спросил он вслух, выплюнул что-то клейкое, тягучее, собравшееся во рту. Плевок был тёмным. Выходит, пока он карабкался, пока стрелял – и сам не заметил, как полным ртом хватил красной пыли. – Откуда?

– Я тоже пытаюсь понять, – глухо проговорил Тюленев.

– На крышах не видно.

– За дувалами тоже нет.

Бур не замедлил ещё раз подать голос, звук был отчётливым, близким, целил стрелок на сей раз в горловину улочки, где лежал Негматов с ребятами, и, видать, попал – оттуда донёсся стиснутый, зажатый зубами стон, и Князев, и Тюленев почувствовали одновременно, что в них от этого стона что-то спеклось, ссохлось внутри, кровь ударила в голову, перед глазами сделалось красно, будто на землю кинули цветное рядно.

– Сволочь… – Князеву почудилось, что на одной из крыш шевельнулось что-то светлое, малоприметное, словно бы это было движение воздуха в воздухе, послал туда короткую очередь, но нет – это ему только почудилось, никого на крыше не было. – Своло-та-а-а! – выругался он вторично.

С верхотуры вновь свалился тёплый секущий ветер, прошёлся по людям, замусоривая глаза, и Князев неожиданно ощутил себя виноватым – что же это он бросил в горловине улочки смятый оранжевый огонёк, цветок гульруси, живое, можно сказать, существо, на которое дышать надо, лелеять, как всякий цветок, а он его в грязи оставил, под каблуками, а? Эх, Князев, Князев! Надо бы взять, надо бы, да постеснялся Князев, хотя никто не заметил цветка, все были заняты предстоящим боем.

– Всё, ребята, передых окончен. – Князев пружинисто взметнулся над землёй и, предупредив Негматова криком «Лейтенант!», чтобы тот прикрыл огнём, понёсся вперёд.

Услышал, как где-то далеко, разрывая непрочную плоть мутного, беспокойного дня, затрещал автомат – скорее всего Негматовский «калашников»; на звук этого автомата отозвался ещё один, только уже не наш, не родного производства – заморский, хоть и тютелька в тютельку, вроде бы, слямзен, внешне он выглядит так же, как и наш, а всё-таки не тот коленкор – где-то сталь недокалена, где-то ствол малость не так обработан, где-то деревяшка не той породы поставлена, и когда этих «где-то» да «не так» набирается пригоршня, сразу чувствуешь, с чьим оружием имеешь дело – своего производства или чужого.