Свободная охота - [41]

Пилот вертолёта был человеком молодым, боязливым, на местности, как потом выяснилось, ориентировался еле-еле, а местность, она ведь тут кругом однозначная: горы, горы, горы… Рыжие, коричневые, побитые оспой и дождями, выветренные, сплошь в ломинах и складках, без каких-либо особых, издали видных примет, одно ущелье, как две капли воды, похоже на другое, одна каменная стенка – на ту, что стоит от неё в трёх или пяти километрах, и на следующую, до которой ещё три или пять километров лететь, один пупырь является полной копией другого, один горный порез точь-в-точь скопирован с того, что встретится по меньшей мере в получасе от него. Даже бывалые лётчики – и те, случалось, плутали в горах, не могли понять, что к чему, и найти какую-нибудь знакомую зацепку на земле. Не то что молодые…

В общем, заплутал пилот Сулеймана Лаека и, пройдя по одному узкому ущелью, неожиданно наскочил на огромную каменную площадку, битком набитую людьми. Душманов в этом районе, вроде бы, не было, и появление их не предполагалось, – во всяком случае, так сказали военные, потому пилот спросил у Лаека: не то ли пуштунское племя митингует на горной плешке? Сулейман Лаек пожал плечами и скомандовал: «Приземляйся! Когда приземлимся – увидим, то или не то».

Сделав короткий крутой вираж, пилот посадил машину точно посреди каменного пятака и, только когда вырубил двигатель, понял, что они прилетели не туда. Это было не пуштунское племя, а крупная банда. Душманы! Пришли сюда ночью и не замедлили собраться на свою сходку.

– Запускай мотор! – закричал один из сыновей Сулеймана Лаека, метнувшись в кабину к пилоту.

– Не надо! – остановил его Лаек. – Поздно. Взлететь не успеем, они нас в сплошную дырку превратят. – Поднялся, поглядел через кругляш-иллюмминатор на поляну. Что-то отчуждённое, незнакомое появилось на его лице, и сын, внимательно смотревший на отца, понял, что Сулейман Лаек жалеет этих людей. Жизнь ведь у них собачья: ютятся в земле, в каменных норах как червяки, ободранные, неухоженные, потрясают оружием, а во имя чего потрясают – сами не ведают. Не позавидуешь им. У собственного народа как бельмо на глазу, старики вслед плюют. – Поздно, – повторил Сулейман Лаек, – большой дыркой от сыра станем, если взлетим. – Он одёрнул на себе пиджак, на военный манер поправил ремень, проверил, везде ли подоткнута под него рубашка (оружия Сулейман Лаек не носил, предпочитал обходиться без него), и, подойдя к защёлке двери, решительно дернул её вверх, раскупоривая вертолёт. Проговорил насмешливо, тихо: – Ну что вы не стреляете? Видите вертолёт со знаками афганской Народной армии – и не стреляете. Выходит, не всё ещё у вас потеряно, дорогие единоверцы, есть шанс выкарабкаться, назад к людям вернуться.

На вертолётном боку был отчётливо виден опознавательный знак афганской армии: в зелено-красном круге алая звезда.

Сулейман Лаек спрыгнул на землю, лёгким спокойным шагом подошёл к душманам. Те настороженно подняли стволы автоматов. Лицо Лаека было хорошо знакомо им, как и всему Афганистану: всё-таки не так уж много в стране известных поэтов, которых по телевизору показывают. Да и на людях раньше он часто выступал…

Сыновья Лаека заняли позицию у вертолётной двери и, в свою очередь, тоже выставили автоматы: если уж погибать, так вместе с отцом. Младший сын неожиданно иронически шмыгнул носом: бородатый нечесаный душман в серой, давно нестиранной чалме, стоящий совсем рядом с вертолётом, напряженно задирал голову, тряс куделями чёрной бороды и всё прислушивался – а не раздастся ли где в недалеком ущелье шум вертолётных движков, не придут ли за этой безобидной, невооружённой, хотя и военной, машиной другие – так называемые вертолёты-штурмовики? Нет, было тихо. Похоже, вертолёт этот один пришёл. А Сулейман Лаек тем временем речь начал. Все внимательно слушали его, не двигались. Лаек говорил об Афганистане и о том, как были разбиты банды в Кандагаре, в Пандшире, в Герате; что жалеет людей, которые подняли оружие на свой народ, говорил о завтрашнем дне страны. Речь его заняла всего минут семь, не больше, но она дошла до душманов, тронула их, на бородатых лицах появилась растерянность, что-то детское, наивное. Потом Сулейман Лаек сказал, что хотел бы продолжить разговор, когда это ущелье будет свободным, а люди, стоящие перед ним, побросают на землю оружие.

Повернулся к душманам спиной, неспешно зашагал к вертолёту. Сыновья его невольно напряглись – сейчас вслед громыхнет автоматная очередь, располосует отца… Но не прозвучал ни один выстрел. Сулейман Лаек спокойно взобрался в трюм вертолёта, и в ту же секунду лётчик поднял машину в воздух – мотор он успел запустить, пока Лаек шёл, провожаемый взглядами собравшихся, спокойный, сосредоточенный, погруженный в себя, прямой, внешне равнодушно относящийся к мысли, что его могут убить.

Князев попробовал поставить себя на его место, совместить ощущения, и у него получалось, что он должен был повести себя и повёл бы, как пить дать, повёл бы себя точно так, как и Сулейман Лаек. Он тоже не дал бы себе выстрелить в спину, ни за что не дал. Хотя как не дал бы? Как? Это вопрос номер два, а номер один – это вопрос поведения.