Свободная охота - [38]

Всегда бывает жаль, когда погибает боец, вдвойне, втройне жаль, если это происходит бессмысленно, «за так», и во сто крат бывает горше, когда видишь могилу родного, познанного в жизни человека, каким, собственно, и был Киямуддин.

Но смерть смертью, а жизнь жизнью, ничего тут не поделаешь – жизнь несмотря ни на что продолжается, остановок нет, и не должно быть остановок, и плохо, когда солдат думает не о жизни, а о смерти. Худая это примета. Как, собственно, худо бывает и обратное – беспечное веселье, стремление не замечать ничего и никого. Беспечность – горькая вещь, всегда бедой и печалью оборачивается. Князев понимал, что надо выныривать из омута на поверхность и плыть к берегу, но что-то держало его, а вот что именно, он понять не мог.

Несколько раз он видел Наджмсаму, печальную и сосредоточенную: то в одном кишлаке, то в другом появлялись душманы, били людей, резали, насиловали, забирали скот, уводили в горы, прятались в пещерах, в подземных норах, в кяризах, творили самый настоящий разбой. Душманы в основном приходили из Пакистана, и дорогу им перекрыть было нельзя. Наджмсама рассказывала, что однажды попытались заминировать неудобную горную границу с вертолёта, но мины буквально на второй день снесла лавина, а потом, это опасно по другой причине – по тропам ходят кочевники, они, ничего не зная, могут подорваться. И тогда поди им объясни, что мина была поставлена для отпетого бандита, а не для ходока – любителя перемещаться, вооруженного кремневой пищалью.

В последний раз, когда Князев увидел Наджмсаму – она с ребятами-активистами охраняла палатки с оборудованием для электростанции, – Наджмсама протянула ему огнисто-рыжий махровый цветок, который у Князева дома называют бархоткой – бархотки непритязательны, как воробьи, живут, оказывается, во всех частях света, – улыбнулась чему-то грустно, произнесла:

– Гульруси.

Вот как! Бархотки в Афганистане зовут русскими цветками – гульруси. Отдала бархотку Князеву, повернулась и ушла. А он остался стоять с огненным цветком в руке. Очнулся, лишь когда около него оказался Матвеенков. Матвеенков ткнул пальцем в недалёкое жилистое деревце с небольшими пыльными листочками:

– Что это такое?

– Маслиновое дерево.

– Маслиновое дерево? А с чем его едят?

– Это дерево, друг Матвеенков, универсальное. Когда оно молодо и весною на его ветках ещё только завязь появляется, то эту завязь срывают, сушат, и получается душистая гвоздика – незаменимая приправа к тортам, кексам и грибным маринадам, зелёные плоды используются как оливки, зрелые, чёрные – это и есть собственно маслины, лист используется как лавровый, косточки идут на пули, из стволов делают сами ружья, из почек – порох, из корней – запалы.

– Загибаете вы всё, товарищ сержант.

– Естественно, загибаю. – Князев спрятал цветок в карман, взялся за край Матвеенковской панамы и хотел натянуть её своему подопечному на нос, но не стал, улыбнулся тихо какой-то своей тайной мысли.

– Несерьёзно всё это, товарищ сержант, – проговорил Матвеенков.

– Так точно, несерьёзно. Знаешь, кто самая главная фигура в армии?

– Генерал.

– Нет.

– А кто?

– Суворов учил: главная фигура в армии – его величество солдат. А твоё звание, Матвеенков?

– Рядовой!

– Вот ты и есть самая главная фигура в армии.

– Пуля – дура, а штык – молодец?

– Не балагурь, – одёрнул Матвеенкова Князев, хотел было всё-таки натянуть панаму ему на нос: не дело, когда подчинённые вступают в пререкания со старшими, но Матвеенков оказался проворнее: он хмыкнул насмешливо, присел, и Князевская рука повисла в воздухе. Снизу стрельнул в сержанта быстрыми, приметными на лице, словно сучки на светлом срезе дерева, глазами, и Князев отметил про себя – растёт, матереет. Хороший солдат из Матвеенкова может получиться. Откуда у него такая уверенность, Князев не знал – он просто чувствовал, что это будет так, и был уверен в том, что не ошибается.

– Балагурство здесь ни при чём, – рассудительным голосом человека, знающего себе цену, произнёс Матвеенков, хотел и дальше продолжить в том же тоне, но не удержался, сбился, шмыгнул носом, пробормотал: – Это Суворов сказал.

– Суворов много чего говорил… Он не говорил, сколько будет дважды два?

– Было дело.

– Сколько?

– А сколько вам надо?

– Эх, Матвеенков, Матвеенков! – вздохнул Князев, посмотрел в ту сторону, куда ушла Наджмсама.

Он ни разу в жизни ни в кого не влюблялся, с девчонками общался только в школе, и то смотрел на них, как на неких докучливых, мешающих настоящему мужчине жить мужественной, гордой жизнью существ, этаких бабочек, однодневок-подёнок, и думал, что это отношение в нём выкристаллизовалось, утвердилось раз и навсегда, сделалось правилом, а оказывается – нет.

– А это что такое? – тоном, будто уличал Князева в чём-то неприличном, спросил Матвеенков и ткнул пальцем в сторону кармана, куда Князев спрятал цветок. – А, товарищ сержант?

– Цветок. Гульруси. Здесь, в Афганистане, растёт. Русским цветком, между прочим, называется. А у нас, в Астрахани, – бархоткой.

– И у нас их бархотками зовут. Надо же! Бархотка, она всё больше по осени цветёт. – Сощурился хитро, будто хотел разглядеть, что там, внутри, у сержанта Князева сокрыто, чем он дышит. – А кто подарил вам бархотку, товарищ сержант?