Свободная охота - [34]

Вдруг за базаром сыро громыхнуло, грохот уничтожил все звуки вокруг, небо откатилось, оторвалось от земли, словно бы освобождая пространство высокому грязному снопу, взметнувшемуся около глиняного дувала, окружающего базар.

«Граната» – мелькнуло у Князева в голове. Глянул налево, туда, где стояли палатки. У палаток было тихо, значит, били справа. Князев сжался. От утренней безмятежности, блаженства, от тиши и непритязательного ленивого разговора, который они вели с Матвеенковым, следа не осталось: внутри, под сердцем, будто коптюшечка запалилась – слабый костерок, заставляющий держаться в напряжении, хоть и немного в нём дровишек, а держит каждую жилку, каждую мышцу в натянутом состоянии, и Князев всегда бывает благодарен этому костерку за то, что не дает он раскисать.

Оглянулся на торговцев «кровью земли» – как они поведут себя? Те смотрели внимательными, цепкими глазами, в которых от спокойствия и мудрости – «все мы перед вечностью равны» – тоже ничего не осталось – лишь колючесть и ночная тяжесть, в которой не было ни одного огонька. «Ведь точно, душманы». Недаром перевод слова «душман» на русский язык означает «плохой человек». Но поди проверь, кто они, плохие или хорошие. Тут же предъявят документы, справки с печатями, хотя в карманах халата этих справок найдётся, наверное, добрых полдесятка, будто бы других документов не бывает, все справки, справки, справки, а затем заявят, что «шурави» – советские обижают мирных дехкан. Да потом, не могут они с Матвеенковым проверять афганцев, не имеют права, это должны делать сами афганцы. Но эти цепкие, изучающие глаза, старающиеся забраться даже под китель… Князев даже плечами передёрнул. Покосился на Матвеенкова: как он?

Матвеенков был спокоен. Только глаза округлились, сделались ярко-жёлтыми, словно яичный желток, совиными.

– Из гранатомёта били? – шёпотом поинтересовался он.

– Из него, – проговорил Князев тоже почему-то шёпотом.

Поймал себя на том, что ему не хочется, чтобы его голос услышали торговцы, засекли, потому он и говорит сипловатым, просквоженным горным ветром шёпотом. В следующий миг услышал близкое, хриплое, выбитое изо рта резким дыханием:

– Князе-е-ев!

Увидел, как из бокового проулка, перепрыгнув через глубокую, с запыленным красным дном канаву, выбежал лейтенант Негматов.

– За мной! – скомандовал Князев своему подопечному.

«Не дай бог, кто из наших попал, не дай бог», – забилась, заметелила, словно подбитая птица крыльями, мысль.

Громыхая сапогами, чувствуя сзади топоток лёгкого, совершенно невесомого на бегу Матвеенкова, Князев промахнул базар, стараясь никого не сбить. Не то жахнет своим телом какую-нибудь старушонку – международный скандал тогда получится. Прижался к боковине дувала, огораживающего лавки базара, за которым грохнул взрыв, выглянул на улицу. Сзади ему ткнулся лицом в лопатки Матвеенков, чуть не опрокинул, Князев хотел было выругаться, но сдержался, зажал в себе дыхание.

Улочка была пуста, словно взрывом с неё сдуло всё живое. У палаток-шатров было тихо, никто не маячил, часовые залегли за мешки с песком. А справа, совсем недалеко от них, нырнув капотом в придорожную яму, заросшую высокой, смахивающей на полынь травой, стояла «Нива», с распахнутыми дверями и напрочь вынесенными стёклами; над крышей взметывалось слабенькое синеватое пламя, высоко задранный багажник, схожий с сундуком, был снесён. Князев поморщился от боли и внутреннего оцепенения. Бывает такое: схватит жёсткая, одубелая рука сердце, сдавит так, что невозможно дышать, горло обмокрит чем-то противным, липким, выбьет слёзы из глаз – и нет никаких средств, никакого лекарства, чтобы с этим бороться. Было ещё другое: Князев чувствовал, что ничто уже не сможет помочь двум людям, лежавшим в красной пыли.

– Вперёд! – скомандовал Негматов и, гибкий, лёгкий, в выгоревшем солдатском кителе, к которому были прицеплены офицерские погоны с тёмными защитными звёздочками, не останавливаясь, вынесся на улицу, побежал направо.

Один человек, с посечённым оспой круглым лицом и висячими усами, делающими его похожим на запорожца, лежал, неловко подогнув под себя ноги. Живые никогда не подгибают под себя так ноги, если конечности, естественно, не перебиты, обязательно стараются освободить их, снять нагрузку – значит, этот человек был мёртв. Князев всмотрелся в его лицо – лицо было незнакомо, и Князева немного отпустило. А вот второй человек ещё шевелился в пыли и старался поднять голову, но что-то, вероятно, внутри у него было перебито, и он никак не мог приподнять её и от сознания собственного бессилия, беспомощности растягивал губы в мученической улыбке. Этот человек был хорошо знаком Князеву, он командовал афганскими ребятами, охранявшими палатки с электростанцией. Из углов рта раненого вытекали яркие тонкие струйки крови, непроницаемо-маслиновые глаза от боли посветлели, сделались водянистыми, прозрачными, выжженными изнутри, плескалось в них что-то горькое и одновременно яростное, жгучее. Жилистыми, большими руками, на которых вспухли узлы вен, а сквозь крупные поры проступила сукровица, раненый хватал спекшуюся землю, мял, дробил. Руки у него были сильными, добрыми, умели и любили делать любую работу. Пальцы – длинными, ловкими, с утолщениями на концах – наросли мозоли, с твёрдыми, крупными, покрытыми коричневой пылью ногтями. Работать бы да работать таким рукам, да теперь уже всё – отработались. Матвеенков вновь, как и у базарного дувала, ткнулся Князеву лицом в спину, задышал сипло, часто, загнанно, поглядел на лежащих и задавленно, тоненько, по-щенячьи заскулил.