Свобода в изгнании. Автобиография Его Святейшества Далай Ламы Тибета - [16]

Другой привлекательной чертой Норбулингки была близость притока реки Кьичу, который струился в нескольких минутах ходьбы за внешней стеной. Мальчиком я довольно часто выходил наружу инкогнито в сопровождении кого-либо из взрослых и шел на берег реки. Сначала на это смотрели сквозь пальцы, но в конце концов Татхаг Ринпоче положил этому конец. К сожалению, этикет, касающийся Далай Ламы, был очень строг, и мне приходилось прятаться, как сове. Консерватизм тибетского общества в то время был таков, что считалось неприличным, чтобы видели, как министры правительства смотрят на улицу.

Как и в Потале, в Норбулингке я проводил много времени с уборщиками. Даже в самом раннем возрасте я не любил этикет и формальности, предпочитая компанию слуг обществу, скажем, членов правительства. Особенно мне нравилось бывать со слугами родителей, с которыми я проводил много времени всякий раз, когда приходил в дом моей семьи. Большинство из них приехало из Амдо, и я очень любил слушать истории о моей родной деревне и соседних с ней деревнях. Также славно было находиться в их компании, когда мы совершали набеги на продуктовые кладовые моих родителей. И слуги тоже бывали довольны мной в этих случаях по понятным причинам: выгода от подобных мероприятий была обоюдной. Лучшее время для таких набегов выдавалось поздней осенью, когда мы неизменно находили свежие запасы вкуснейшего сушеного мяса, которое поедали, обмакивая в соус чилли. Я так любил это, что однажды объелся и вскоре почувствовал сильную дурноту. Когда я стоял, мучительно корчась, согнувшись в три погибели, то попался на глаза Кенрап Тэнзину, и тот, решив ободрить меня, сказал что-то вроде: "Вот так. Давай-давай его все наружу. Это тебе полезно". Я чувствовал себя очень глупо и не поблагодарил его за внимание.

Хотя я и был Далай Ламой, слуги моих родителей обращались со мной точно так же, как с любым другим мальчишкой, что, впрочем, делали и все остальные, за исключением торжественных случаев. Никто не обращался со мной по-особому и не боялся высказать мне свое мнение. Поэтому я в раннем возрасте узнал, что жизнь моего народа не всегда легка. Мои приятели уборщики тоже откровенно рассказывали мне о себе и о несправедливостях, которые они терпели от чиновников и высших лам. Они также держали меня в курсе всех новостей дня. Часто это принимало форму песен и баллад, которые люди пели во время работы. Поэтому, хотя по временам мое детство было довольно одиноким, и хотя в возрасте двенадцати лет Татхаг Ринпоче запретил мне навещать впредь дом родителей, мои ранние годы ничуть не были похожи, на детство принца Сиддхартхи или Пу И, последнего императора Китая. К тому же, по мере того, как я становился старше, я знакомился со многими интересными людьми.

В годы моего детства в Лхасе жило в общей сложности около десяти европейцев. Многих из них я не видел, и случай познакомиться с "инчи", как называют жителей Запада тибетцы, представился только когда Лобсан Самтэн привел ко мне Генриха Харрера.

Среди тех, кто жил тогда в столице, были сэр Бэсил Гоулд, глава британской миссии, и его преемник Хью Ричардсон, который впоследствии написал несколько книг о Тибете и с коим уже после изгнания я имел несколько полезных бесед. Кроме уже упомянутого Реджинальда Фокса был еще один британский врач, имя которого я не могу вспомнить. Но я никогда не забуду случай, как этого человека пригласили в Норбулингку для лечения павлина, у которого была опухоль под глазом. Я самым внимательным образом следил за ним и с изумлением слушал, как он успокаивал павлина, разговаривая с ним, употребляя и лхасский диалект, и почтительный стиль (являющиеся, по существу, двумя разными языками). Меня поразило как нечто совершенно сверхъестественное, что этот странный человек обращался к птице: "Достопочтенный павлин"!

Генрих Харрер оказался приятным человеком с белокурыми волосами, каких я раньше не видел. Я прозвал его "Гопсе", что означает "желтая голова". Будучи европейцем, он оказался интернирован британцами как военнопленный в Индии во время Второй мировой войны. Но каким-то образом ему удалось бежать вместе с другим пленным по имени Петер Ауфшнайтер. Вместе они добрались до Лхасы. Это было великим достижением, так как Тибет считался закрытым для всех иностранцев, за исключением нескольких имевших особое разрешение. Около пяти лет им пришлось прожить как кочевникам, прежде чем они достигли столицы. Когда эти люди появились в городе, их смелость и упорство произвели такое впечатление, что правительство разрешило им остаться. Естественно, я одним из первых узнал об их появлении, и мне было очень любопытно увидеть, как они выглядят, особенно Харрер, так как он быстро завоевал репутацию интересного и общительного человека.

Он прекрасно говорил на разговорном тибетском языке и обладал чудесным чувством юмора, оставаясь вместе с тем чрезвычайно почтительным и вежливым. Когда мы познакомились, он отбросил формальности и стал совсем откровенным, но, конечно, когда не было моих приближенных. Я очень ценил это качество. Впервые мы встретились в 1948 году, и в течение полутора лет, пока он не покинул Тибета, я виделся с ним регулярно, обычно раз в неделю. От него мне удалось узнать кое-что о внешнем мире и особенно о Европе и закончившейся недавно войне. Он помогал также мне и в английском языке, который я недавно начал изучать с одним из чиновников. Я уже узнал английский алфавит, который мне пришлось соотнести с тибетской фонетикой, и жаждал учиться дальше. Харрер также помог мне освоить некоторые практические вещи.