sВОбоДА - [47]

«Задачу? — переспросил шеф. — В девяти случаях из десяти это — решение некой проблемы. Знаешь, в чем моя беда? Наша беда? — уточнил, дружески улыбнувшись Вергильеву. — В том, что мы по-разному понимаем сущность проблем, то есть условия задачи. Вот почему они решаются так, как предлагаете вы, то есть с учетом вашей материальной выгоды. Собственно, меня это вполне устраивало, не на одну же зарплату вам жить. Но только до поры».

«Изложите условия задачи так, — ответил Вергильев, — чтобы даже такой клинический идиот, как я, их понял».

«Попытаюсь, — наполнил рюмки шеф. — А вдруг клинический идиот — я?»

«Нарываетесь на комплимент?» — усмехнулся Вергильев.

«Ты считаешь, — на сей раз как положено, глядя в глаза, чокнулся с ним шеф, — что пресса — самоорганизующаяся и неисправимая система, существующая по своим законам. Я же считаю, — поставил, как вбил гвоздь, пустую рюмку на столик, — что подобные мысли — проявление слабости. Готовность играть, точнее, проигрывать, по навязанным правилам. Если угодно, признание поражения, капитуляция до начала сражения. В мире, — продолжил шеф, — нет ничего, что нельзя было бы понять и исправить. Разве только, — вдруг вспомнил Пушкина, — сердце девы, которому нет закона. Но это так, к слову. Просто стремление исправить должно быть сильнее сопротивления того, что следует исправить».

«Расстрелять всех журналистов, — предложил Вергильев. — Другого решения проблемы нет. Купить — денег не хватит».

«Теперь о понимании того, как устроена самоорганизующаяся неисправимая система, перед которой все якобы бессильны, — не откликнулся на революционное (аналогичное ленинскому в отношении священнослужителей) предложение Вергильева шеф. — Начнем с того, что она изначально враждебна любым попыткам воздействовать на нее с каких угодно позиций. Абсолютно непримирима ко всему, что, пусть даже чисто теоретически, угрожает ее существованию, покушается на ее принципы. Эта система существует одновременно в двух измерениях, как фотография до изобретения цифровых камер. Позитив, красивое открытое человеческое лицо, которое все видят. Свобода слова, независимость журналиста, недопущение цензуры, правда и ничего кроме правды. Ну, и так далее. Но есть и негатив — белая рожа вурдалака на аспидном фоне. Это — для тех, кто понимает. Враг — тот, кто пытается рассказать о том, что он видит на невидимом для большинства людей негативе. Враг распознается и уничтожается точно и безошибочно. Им может оказаться не только государство или отдельная структура — министерство, корпорация — но и конкретный человек, задающийся вопросом, почему эта самоорганизующаяся неисправимая система молчит о том, что происходит на самом деле, но кричит о том, чего пока не происходит, но что — теоретически — может произойти? Кто определяет, что должно произойти? Или система самостоятельно проецирует предстоящие события, формирует реальность? Неуязвимость системы заключается в том, — продолжил шеф, — что она замалчивает и кричит, говорит правду и лжет вполне искренне, в каждом конкретном случае опираясь на мнения исполнителей и свидетелей, которые верят в то, что говорят и пишут. Иначе нельзя, тогда другие не поверят. Неодолимая сила системы заключается в том, что она делает людей известными, вытаскивает из грязи в князи. Она торгует известностью в обмен на лояльность к себе. Но никогда, ни за какие деньги она не сделает известным человека, способного расшифровать ее сущность. Она — поезд, где нет машиниста, но который движется точно по проложенным рельсам в заданном направлении».

«И как называется конечная станция?» — поинтересовался Вергильев.

Сквозь мелькание обнаженных тел, крупно набранные шокирующие заголовки, пугающие кадры природных катастроф, убийств и самоубийств, причудливую компьютерную графику он видел смутные очертания этой станции. То ли бараки, то ли пакгаузы на залитом мертвенным светом геометрических пространствах — то ли мест лагерных построений, то ли футбольных полей без футболистов и зрителей и, возможно, с виселицами вместо ворот. У тревожной станции было много названий, но Вергильев не знал, какое из них правильное. Зато твердо знал, что лучше этого не знать. Это была та самая дверь из сказки, открывать которую не следовало. Вергильев знал, что мир управляется из-за запретных дверей, но совершенно не стремился к ним приближаться. Чего он хочет, подумал Вергильев, куда лезет, на что рассчитывает?

«Ее нет, — ответил шеф. — Поезд идет по кругу, останавливаясь на одной-единственной, но каждый раз выглядящей по-новому станции. Она называется „Революция“».

«Площадь Революции», — уточнил Вергильев. — Станция метро. Ее построили после войны. Там черные скульптуры в мраморных нишах: чекист с пистолетом, пограничник с собакой, колхозница с петухом. Я читал чьи-то воспоминания, как Сталин осмотрел их ночью, долго молчал, а потом сказал: „Как живые“».

«Социальное содержание любой революции, — с неожиданным интересом посмотрел на него шеф, — вторично. Смена людей наверху — первична. Цель — изменение, естественно, в сторону увеличения, объемов власти и собственности новых, пришедших к управлению государством людей. Все прочие обоснования изобретаются для оправдания этих изменений. Приготовление общества к революции — последняя неделимая сущность системы, которую ты называешь неисправимой. Отчасти ты прав. Она жестко запрограммирована на один-единственный результат, независимо от общества, внутри которого существует, а также степени и методов воздействия на нее. Если ее заставить хвалить власть, она начнет хвалить ее так, что народ будет ненавидеть власть еще сильнее. Система неизбежно доводит общество до состояния снятой с предохранителя снайперской винтовки».