Свобода - [3]

У Рюмки, как у Машбира в Иерусалиме или питерского Сайгона, конечно, назначаются встречи; есть более-менее постоянные тусовки, малопримечательные с виду; есть отдельные фрики, которые там просто существуют, — например, совершенно уехавший чувак на роликовых коньках, зимой и летом в одних шортах, коричневый от загара, стриженый бобриком, с наушниками на голове, аккуратная физиономия сжата в кулачок, — так и жужжит вокруг фонтана в полном одиночестве, вроде большой мухи, иногда подкатит к какой-нибудь туристке, что-то доверительно сообщит — и дальше полетел.

Короче, пока мы пересекали площадь, Вера нам все объяснила про фонтан и спросила, не хотим ли зайти, высказать желания, монеты у нее на всех есть.

Ну, я и у Стены Плача-то за десять лет был один раз, а у этой Рюмки просить — совсем смешно, дети тоже не пошли, а дамы нашли, где двери открыты — и исчезли. Дети постояли секунду спокойно и начали опять друг за дружкой гоняться, а я решил пока народ посмотреть. Отошел шагов на двадцать — прямо по курсу сидит за мольбертом рыжий, в джинсовом костюме, явно земляк, причем, рожа кирпича просит — это understatement. Я иду как бы мимо — зырк на полотно — вижу, там что-то совсем несуразное, а автор, не оборачиваясь, баском, подходящим к внешности:

— Ты на мазок, на мазок смотри.

— А откуда, — спрашиваю, — ты знал, что я по-русски?..

— А я не знал. Теперь знаю — и, не отрывая взгляда от натуры, левую рыжую руку протягивает: — Пит.

Не успели мы с Питом выкурить по одной — летит просветленная Вера:

— Уже познакомились? Пит, ты куда пропал?

— Работаю, Верочка.

Короче, вернулись мы домой, прихватили на углу у церкви пару коробок чьей-то посуды, брякая, занесли домой, вернулись за журнальным столиком — он у нас сразу стал основным культурно-семейным обеденным центром, с того же угла притаранили трехногий шкаф в детскую — ничего, протезировали кирпичом, но у одной из кроватей, которые Верка достала по телефону на благотворительном складе, при установке отвалилась нога, — кирпичом не отделаешься, нужна дрель и шурупы — пришлось купить, а где дрель и шурупы — там вешать полки, короче, как говорил один обрюзгший шашлычник, когда у него просили вилку: «Вам дашь вилку — вы попросите тарелку».

Записались мы с Анькой на курсы: я — язык, Аня — продвинутый язык и компьютеры; за это еще и стипендию платят 150 долларов, дети пошли на подготовительные к школе; словом, все знакомо по Израилю. Аня на новой квартире совершенно перестала обсуждать со мной проблему Бориса Львовича — зато круглосуточно обсуждает ее с Верой, причем, в моем присутствии это выражается в обмене многозначительными гримасами и репликами: «Ну что, подруга? — Нет, этот вариант… — Броня крепка и танки наши быстры. — А хоронить-то здесь дорого. — Ну, это мы еще посмотрим».

Ночью на кухне обе продолжают курить, пить кофе и обсуждать, а я одиноко пытаюсь заснуть, что мне, как правило, неплохо удается.

Проходит где-то неделя такой жизни, и вдруг на площадке под нашими окнами проявляется и начинает назойливо маячить Верин муж и мой тезка Борис Львович. Он ничего не предпринимает, просто покоится на скамейке, руки на коленях, пока не провалится в темноту — не знаю, ночует ли он на скамейке, но с утра уже тут, сидит, отлично видный из окна, что между раковиной и газовой плиткой — постоянными Вериными местами, когда она не курит и не пьет кофе. А стереть Б. Л. занавеской нельзя, потому что занавески, естественно, нет. Вера держится героически, только с Анькой у них начинается совсем уже тесное общение — разве что в туалет вместе не ходят. Так сидит Б. Л. день, сидит два, на третий — стучит и просит закурить. Дети еще не вернулись, дамы в комнате. Проходим с ним на кухню, закуриваем. И Б. Л. неожиданно закрывает лицо руками и начинает шумно рыдать. Плач, даже тихий, если вы не знаете, слышен через много стен — а тут такой крик, и стон, и скрежет зубовный — чувствую, за стенкой у девушек тишина. Б. Л. прорыдался, вытер рукавом слезы и ушел без лишних слов.

А Вера молчаливая стала. Моет посуду, не отвечая на Анькины реплики, и браслеты звенят сильней обычного.

Вечером звонок. Рыжий, который у Рюмки рисовал, весело кричит с порога:

— Верочка, забирай Боба, опять весь пол мне перепачкал.

Вера опрометью — вон, а я, естественно, спрашиваю, в чем дело.

— Да в чем дело — друг твой опять у меня в квартире вены перерезал. А ты что не заходишь-то?

Зачем-то я к нему поперся. Квартира — весьма небогатая, но все-таки подобие чего-то. Телевизор, шавка лает, сервант со стеклами, уж не знаю, где достали, скуластая баба вытирает тряпкой пол, а посреди комнаты сидит на стуле Б. Л., а коленопреклоненная Вера перевязывает ему предплечье таким белым, чисто пахнущим бинтом, что даже завидно.

Так этот период и закончился.

Не помню, говорил я вам или нет, что Вера вообще очень мила и красива, и, думаю, что мои стати и вновь отросшая косуха ее сразу впечатлили — во всяком случае, когда мы жили у них с Б. Л., Вера все время меня дразнила, а я, не зная, как на это реагировать, не реагировал никак, и в конце она таки довольно больно меня куснула. Но это на их территории. А на нашей — заняла пустовавшее место хозяйки и матери, старательно обходя пространство жены. Я, надо сказать, чувствовал себя при таком раскладе гораздо лучше, но когда Вера ушла — а она, конечно, поехала провожать ослабевшего от потери крови Б. Л. и, конечно, не вернулась, — мне стало настолько пусто, что я спустился в ночной liqueur store, взял бутылку водки, одолел сто ступеней до дверей Пита и выслушал повесть не менее, по-моему, печальную, чем повесть о Ромео и Джульете. Впрочем — судите сами.