Свинг - [127]

Сейчас церковь, восстав из трупного состояния, часто превращается в служанку режима, который имеем. Как и раньше — в царские и советские времена — она в шелковых рясах, умащенная розовым маслом и дорогим ладаном, служит власть имущим, какие бы безобразия ни творились на просторах страны. Меня это очень расстраивает.

Церковь призывает верующих смиряться, терпеть — даже до смерти, плакать о грехах своих, посыпая голову пеплом, любить врагов своих. Смысл такой политики очевиден: спрятавшись под иерейской епитрахилью, мы не должны замечать разбоя, развернувшегося на просторах. А ведь грех ненависти витает, витает над Родиной, и ему следует противостоять…

Читать, как уже говорила, отец выучил по газете «Известия», и в пять лет спокойно прочитывала детские книжки из серии «Книжка за книжкой». Чтение любила. Уже лет в десять проглатывала толстые тома. В старших классах читала не только то, что полагалось по программе, но и сверх того, а еще прихватывала современную литературу — ту, что доходила до Кокчетава. Помню, как отплевывалась от «Белой березы» и «Кавалера Золотой звезды», потому как увидела в них сплошное вранье: колхозы знала не понаслышке. В колхозы отправляли каждый год летом, и если раньше там хоть чем-то кормили, то после девятого класса попали в колхоз, за семьдесят километров от города, из которого выбрались едва живыми.

Стояла дикая августовская жара. Пшеница вся выгорела. Убирать нечего, но все-таки вручную заставляют подбирать ее остатки. Солнце так печет, что, кажется, прожаривает насквозь. И ни глотка воды. Баскарма, то есть председатель, не распорядился, чтобы ее подвезли. А потому пьем из лужи, которая как-то сохранилась. К вечеру, когда солнце садится, ложимся в кустах, не в силах подняться. И тут появляется он, «главнокомандующий». Перемежая казахскую речь русским матом, гарцуя на серой в яблоках лошади, щелкает кнутом, гонит снова в поле. И тогда впервые в жизни я поднявшись, возвращаю ему его матерщину.

Он тут же убирается. Девчонки в восторге. Весь десятый класс, посмеиваясь, вспоминают этот инцидент. На третий день — без воды и пищи — все в жару уезжаем из колхоза: машина пришла из города за зерном. Нас сваливают поверх зерна, как бревна.

В ноябре сорок седьмого мне исполняется шестнадцать. Предстоит получать паспорт. Нужно решать, что написать в пятом пункте, в графе «национальность». В моей метрике национальность отца и матери не указана. Писать «немка» не могу и не желаю: отец никогда не был немцем. «Русская» — мне не дадут. Беру мамину национальность, и с ней шагаю всю жизнь — до последних лет, пока из паспортов не убирают этот пункт.

Написав в паспорте «еврейка», естественно, задумываюсь, кто же такие евреи, почему их ненавидят, почему в стране антисемитизм, почему Гитлер уничтожал евреев в газовых камерах. Спрашиваю об этом отца.

Существует, говорит отец, простая, но очень вредная мысль, что в твоих бедах виноват кто-то. Считать так — неразумно и вредно: в исторических несчастьях почти всегда виноваты сами люди любого племени, а мысль, что виноват кто-то другой, разрушительна. И потом, если начать разбираться, эта мысль всегда оказывается неправдой. Очень мудро на сей счет сказал польский поэт Юлиан Тувим: я делю поляков, как и евреев, как людей любой национальности, на умных и глупых, на честных и бесчестных, на обидчиков и обиженных, на достойных и недостойных. Я делю людей на антисемитов и фашистов, ибо антисемитизм — международный язык фашизма.

Ненавижу, не приемлю фанатизм, эту иступленную религиозность, нетерпимость к чужим взглядам, граничащую с изуверством. Фанатик — ходячий восклицательный знак, не ценящий чужой жизни. Он не понимает заповеди — не причиняй зла и боли ближнему. Всегда при столкновении своих и чужих интересов не может пойти на уступки, на компромисс. Из-за фанатиков начинаются войны. Фанатиками становятся люди, полные кровожадности. Примеры знаем…

Недавно ходила в синагогу — подать поминовение о маме. Заодно задала вопрос ребе: кто я по национальности, и как мне быть похороненной. Мудрый ребе ответил: «Живите сто лет, но, если ваша мама была еврейкой, значит, и вы еврейка. Тысячу лет закон определяет национальность только по матери. Живите сто лет…» Так ответил мудрый ребе, и я ушла с благодатью в душе.

Я не похожа на еврейку, у меня славянская внешность, а потому часто слышала и слышу жалобы на то, какие евреи сволочи. В ответ иногда ругаюсь, пытаясь что-то доказать, а в основном молча проглатываю. Это плохо. И все-таки, все-таки, как и поэт, верю:

Когда б я родился в Германии в том же году,

Когда б я родился в любой европейской стране —

Во Франции, в Австрии, в Польше, — давно бы в аду

Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне,

Но мне повезло — я родился в России, такой,

Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня,

Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,

Кромешной — и выжить был все-таки шанс у меня.

За пятнадцать лет пребывания в ссылке отец написал двадцать писем Сталину. В них, с документами в руках, доказывал, что крещен в римско-католическом костеле Уфы, что восприемниками были поляки Малиновские, приводил показания стариков-соседей о том, что семья являлась польской. Писал, что произошла ошибка и неизвестно, за что он и его близкие страдают. Ответа ни разу не было. Потом понял: письма перехватывают органы на почте или в почтовом вагоне. Они никуда не уходят. Таков был приказ, такова была власть.