Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89» - [99]

Женю привозят утром. Он совершенно пьян.

– Да я ее вообще не знал! Я мамой вам клянусь, я ее не знал. Я этого жидяру хотел. Вот этого, на стуле! Случайно у меня это получилось. Не хотел я ее.

На Пастера ее не оказывается. В отделении не было мест.

– Где она?

– На Слободке проверьте.

На Слободке сухая женщина в допотопных круглых очках, ведет суставчатым пальцем по странице с записями, потом спрашивают, кто я.

– Муж, – я произношу это слово впервые, говоря о себе.

Меня ведут длинным коридором. Мы поворачиваем на лестницу, спускаемся на этаж ниже, еще один коридор. На двери синяя табличка с полустертой бронзовой надписью “Морг”. Включается с болезненным зуденьем и нервными сполохами дневной свет. На столах накрытые простынями тела. Моя проводница подходит к одному и поднимает простынь.

У Наташи невероятно бледное лицо, наполовину закрытое пластырем и бинтами. Остро торчат ключицы, скулы, плечи. Опустив простыню, санитарка отходит в сторону.

– Что я должен теперь делать?

– Договаривайтесь о похоронах. Тело будет готово завтра.

Будь готов, всегда готов. Как они ее приготовят? На тихом огне. В кастрюле с белым солевым раствором. Соль хорошо впитывает кровь. Потом извлекут через нос мозг. Обмотают тело пропитанной благовониями тканью. Это ваш труп? Да мой. Ах, как хорошо пахнет!

Кащей обнимает меня, прижимает к тому же прокуренному пиджаку, к которому вчера только прижимал нас с ней.

– Митя, кроме водки ничего не поможет. Ебните бутылку и усните.

Надежда Григорьевна передает служительнице в синем халате пакет с вещами. Руки трясутся.

– Это все старое, Митенька, она же все свои вещи у вас держала. Но она это тоже любила, я вам честно говорю.

В гробу у нее оказываются накрашенными губы. Чужая, грубая, красная помада. Из-под свежего белого пластыря проступает багровая кромка кожи с крохотной серо-зеленой оторочкой смерти. Перед могилой стоит ее отец, похожий на памятник самому себе. Меня он в упор не видит.

– Вам не в чем себя винить, Митя, – говорит Нина Ефремовна, во всем черном. – И уезжайте отсюда, уезжайте. Ничего хорошего тут нет и не будет. Помните Толика? Научного сотрудника? Вы с ним у нас на даче познакомились. Тоже убили. В Баку.

– В Баку? Что он делал в Баку?

– Он делал деньги, Митя. Больше он ничего не делал. И тоже хотел уехать. Говорил, что через два-три года здесь такое начнется, что на улицу выйти будет страшно. Могла бы, уехала отсюда сегодня.

Надежда Григорьевна стоит на коленях у гроба и тихо, по-собачьи, скулит.

И еще одна жизнь оставляет на короткую память о себе ворох растрепанных цветов на холмике коричневой земли.

Мы пьем у Кащея коньяк из принесенных ею стопок. Когда я прикладываю край стопки к губам, я снова целую ее. Я засыпаю на диване, а проснувшись, опять пью. Потом опять засыпаю. Кащей негромко переговаривается с кем-то у двери. Бу-бу-бу, да-да-да. Я пью мутный рассол, потом крепкий чай.

– Вашей соседке дали для вас повестку на дачу показаний. Пойдете?

Я произношу непонятные мне самому звуки. Он говорит:

– Вы с ума сойдете, если останетесь. Все эти показания, суд, жизнь без паспорта. Уезжайте. Если у этого Жени есть деньги, они еще на вас все это повесят. Уезжайте, вы меня слышите?

– У него нет денег. У вас еще есть коньяк?

Вязкий ил продолжает засасывать меня, но до черного дна, где все кончается, не дотянуться никак. Кругом мучительный полумрак, полубезвоздушное пространство предсмертья, но не смерти. Из примет жизни лишь два знакомых чемодана у дивана. На одном – конверт с документами и пачка денег.

– Ваш подводник вас выселил. Там уже другие люди.

Какое счастье, что не надо возвращаться в тот страшный дом, входить в пахнущее открытой могилой парадное. Когда я остаюсь один, я раскрываю Наташин чемодан и, спрятав лицо в ее вещах, долго и безудержно плачу. Ночью просыпаюсь рывком совершенно трезвый – она сидит на краю постели. Рука – на моей ноге.

– Ну, как ты мог забыть? – говорит она и улыбается своей виноватой улыбкой.

– Я забыл? Что?!

– Ну, как же, Митенька? Панихиду мне и Володе!

Я закрываю глаза. Какое странное слово – панихида. Открываю глаза. Никого нет. Я кричу от ужаса, пока есть голос, потом сиплю.

– Митя, Митя, так недолго и на Свердловку угодить, – Кащей раздосадован внезапным пробуждением. – Сдерживайте себя как-то, Митя.

До утра я уже не смыкаю глаз. Когда выхожу из квартиры, Кащей спит в кресле. У него по-старчески отвалилась челюсть, он храпит на вдохе и делает тяжелый, прерывистый выдох. Я останавливаю такси и, не узнавая своего голоса, прошу отвезти в монастырь на Дачу Ковалевского. В храме темно и пусто, только светятся огоньки лампад у нескольких икон. Молодой паренек в подряснике негромко беседует с пожилой женщиной у свечного ящика. Я спрашиваю, как найти священника с каштановой бородой.

– Это – отец Василий. Я сейчас его позову.

Появляется отец Василий, тоже в подряснике с непокрытой головой.

– Здравствуйте, вы, кажется, были здесь с девушкой недавно. Чем я могу помочь вам?

– Да, вы помните ее?

– Да, очень привлекательная, она здорова?

– Ее убили.

Я снова плачу и, когда кладу ему голову на плечо, он берет меня за плечи и говорит: