Свидетельство Густава Аниаса Хорна - [39]

— Непонятно только, с какой целью…

— Прочтите. — Вальдемар Штрунк сунул ему листки и подтолкнул его к двери. Мне же сказал:

— Ты столько времени проводишь с этим матросом… Он не мог бы попытаться уговорить людей, чтобы они молчали? Ты, надеюсь, не так глуп, как штурман, и понимаешь, какую цель я преследую.

Я ответил непритязательным «Да». И откланялся.

Капитан крикнул мне вслед:

— Я хочу наконец разделаться, разделаться со всем этим!

Альфред Тутайн все еще сидел в пивной и пил местное пиво. Я тотчас изложил ему свою просьбу: уговорить матросов, чтобы каждый из них держал рот на замке, когда его будут допрашивать.

— От них ничего особенного не требуется, — сказал я. — Они все равно ничего не знают. А кого интересуют их грязные выдумки?

Он неуверенно взглянул на меня.

— Я тоже думал об этом, — сказал тихо. — Но разве я гожусь для такого фехтования с зеркальными отражениями?

— Мне эта роль подходит ничуть не больше, — сказал я с отвратной настойчивостью.

Он тотчас подчинился и обещал сделать что от него требуется. Сказал, что нужно собрать здесь членов команды. Выглядел он плачевно.

— Одолжишь мне костюм? — спросил без всякого перехода.

— У меня только тот, что на мне, ты же знаешь, — ответил я.

— Ну так одолжи мне его, — сказал он. — А сам можешь тем временем полежать в кровати.

— Не понимаю, — удивился я.

— Я не могу — в этой матросской блузе — употреблять высокие или даже обычные слова: она все еще воняет трупом.

Мы покинули заведение. Прошлись вверх и вниз по улице. В одной одежной лавочке с большим трудом, испробовав три языка, приобрели костюм. Наверняка самый дорогой из тех, что имелись в наличии. У меня сложилось впечатление, что продавец — специально для нас — еще и цену взвинтил. Мы ведь были все равно что безъязыкие или лишенные слуха, как уж кому понравится. Так ухудшаются обстоятельства, когда ты попадаешь в них, не продумав всё заранее. Ненамного лучше получилось и когда мы пополняли гардероб Тутайна в лавке нижнего белья.

В отеле я, быстро решившись, снял двойной номер на втором этаже, чтобы Тутайн мог переодеться. Мы в любом случае нуждались в ночлеге. Я едва не расплакался, когда мы вошли в жалкое помещение, где обычно останавливались на несколько мимолетных ночей малосостоятельные супружеские пары или стареющие проститутки со своими спутниками. Тут и не пахло благотворной домовитостью. Стены, когда-то покрытые белой штукатуркой, давно посерели и загрязнились. Стулья, стоявшие в комнате, так мало располагали к сидению, что поначалу я их вообще не заметил. Прямо на виду, на железной подставке, стоял белый фаянсовый таз — из тех, какими, как я воображал, пользуются женщины. Это гигиеническое приспособление настолько явно предназначалось для представителей одной половины человечества, что я почувствовал себя обиженным. Комната, несмотря на ласковый и теплый воздух, который вливался через открытые окна, пахла грязью…

И вот Альфред Тутайн стоит передо мной в новом костюме, пахнущем ткацкими машинами, отделочным цехом и пошивочными мастерскими. Этот человек изменился к лучшему. Высокого роста. С сильным и открытым лицом. Ноги, видные теперь до самого верха, — длинные и стройные; крепкие ляжки, начинающиеся от жестких костистых колен (такое колено он и засунул в рот убитой) и пронизанные сухожилиями, переходят в приятные закругления, каких не встретишь у неудачных отпрысков человеческого рода, и несут на себе короткий, очевидно безупречный торс. На полу валяется матросский костюм: широкие брюки и блуза, достаточно обыкновенная, чтобы скрывать все достоинства, которые теперь обнаружились. Альфред Тутайн провел по своим каштановым волосам грубым гребнем, пригладил густые брови. Он изменился. Теперь и я это увидел. Я был совершенно потрясен. Не знал, что думать о мире и о жизни. — Почему Альфред Тутайн должен вновь надеть матросскую блузу, если без нее он, как человек, лучше? Почему он должен вновь бороздить моря, если его блуза воняет трупом? Да почему вообще должно случиться обычное — то, что способен представить себе любой обыватель? — Я не утаил от себя, что сам и являюсь таким обывателем и что в этот час передо мной свершилось все великолепие чуда, повергнув меня на землю. Что надо мной звучат, ругая меня, праздничные голоса. Я отчетливо слышал слова: «Это человек. Человек, каким он был в начале и каким когда-нибудь шагнет к звездам. И ничто не введет его в соблазн, кроме собственной силы». Я чувствовал, что превращаюсь в малость, которая безвольно расползается под этим Происходящим, чтобы быть уничтоженной… Не помогло и то, что возвышенная картина вскоре расплылась в соленых слезах, наполнивших мои глаза. Я чувствовал, что отдан на произвол необозримому Новому, которое уже грядет. Альфред Тутайн не будет наниматься ни на какой корабль. Он останется здесь. И я не знал, примирятся ли со всем случившимся эти дома и времена, улицы и ночи, когда узнают, что он останется здесь — как часть меня, более того, как я сам. Очень одинокий, но и запачканный какой-то грязью — или обремененный какой-то помехой, которая выражается в глупости, в непостижимом