Свидетель - [122]

Ночью в маленьком городке, затерянном в Пиренеях, пошёл дождь, он барабанил в мансардное окно, и я смотрел через это окно на кусочек крыши. Я думал, что вот хорошо закурить, а курить я бросил.

Придуманный нами иностранный язык, когда он понадобился, сообразуясь со своими грамматическими правилами, цеплял одно слово за другое, нёс меня в ночи сквозь влажный и сладкий арбузный запах ночи.

— А ты был двоечником? — спросила она вдруг.

Нет, не так она спросила, щадя моё Horingverschtandung, или, если сказать иначе, listening comprehension.

— Ещё хуже, — ответил я. — Я был хорошистом. Это гораздо хуже. Хорошист — это тот, кто получает оценку «хорошо». И это даже не «gut».

— А я три раза бросала университет. Нет, университеты. Сначала я занималась археологией. А потом историей Испании.

Она была Socialarbeiterin — устраивала дела каких-то семей, приехавших с Кубы и из Перу. Женщина в одной из этих семей не могла есть из-за психологического стресса, и вот надо было за ней ухаживать, ухаживать и за детьми, звать каких-то знакомых психоаналитиков, и вот стал я во время этого рассказа завидовать тем кубинцам, с которыми так намучилась моя знакомая.

Рукопись в её машине была диссертацией, которую она никогда не надеялась не то что защитить, но и просто дописать.

Ехали мы к её каталонской подружке, а, встретившись, стали слушать истории про её жизнь, и среди прочих услышали рассказ, как при Франко каталонский язык был под запретом, и её родители говорили по-каталонски только дома. Наш придуманный язык тоже был домашним, годившимся только для нас двоих.

Разговор всё время крутился вокруг языков, вокруг Spaß ап Sprachen. Но потом всё же касался истории. Немка рассказывала мне про разгром коммунистами анархистов в Барселоне — с полутысячей убитых.

Я тут же вспомнил выставку, давнюю выставку тоталитарного искусства Kunst und Macht и то, как компьютер беспечно прокручивает кадры бомбёжки Мадрида, и над всем этим нависает исполинский крест, поставленный в горах руками пленных республиканцев. Я представлял себе дневник, рукопись, сунутый между камнями перед последним боем. Или рукопись, переправленную через испанскую границу.

И ещё я вспомнил ту же хронику, но без креста-памятника в фильме моей юности. Мы говорили об испанских коммунистах, о том, что они — третья сила в парламенте, и пили сангрию. А я вспоминал сангрию, которую делали русские испанцы, уже не кинематографические.

И совершенно неуместно вспоминал анекдот про Долорес Ибаррури, где говорилось, что лучше стоя, чем на коленях.

Я рассказывал подругам про московскую «сангрию» в кавычках, которая живёт в зелёных бутылках. Это было вино бедных, и теснилась одновременно с нашим разговором пустая тара в московских подъездах, и, видно, толпилась эта тара вокруг скамеек в ночных парках.

Я рассказывал, как колышется занавеска в московском переулке и доносится издалека кремлёвский колокольчик, как звякает в супнице половник, которым разливают оттуда настоящую сангрию, как жаркий ветер слоняется по переулку, залезает, будто вор, в окно.

Я даже рассказал две истории про Переса Фернандеса, человека, что учил меня разной математике, человека, которого при подсчёте итогов соцсоревнования считали за двоих.

И, когда выдохся, смотрел по телевизору, как Кристина Санчес — женщина-тореадор гробит быков. Видел я её задницу, обтянутую лиловыми штанами, и чёрный нацистский галстук. А над нами, рядом с навесом дорожного ресторана, был столб, где среди прочих — указатель на Сарагосу. Надо было бы поехать именно туда, но меня уже везли на север.

Сарагоса была недостижима, как книга, как рукопись, найденная в этом городе. Я не увидел ни чердака, утыканного солнечными лучами, ни самого города Бунюэля.

А часть своей рукописи итальянка потеряла на моих глазах, когда ветер с моря взметнул листы и они отправились на запад, к Сарагосе.

Итак, Испания Дон Кихота сплеталась с Интербригадами, загадочным танцем Merenge con Letra, настоящими испанцами, с сангрией, делавшейся по-своему в прохладном пространстве замоскворецкой квартиры, с ускользающими из настоящего московско-испанскими судьбами. Опять возникал кинематографический отгенок воспоминания, Тарковский, снова испанцы…

Рукопись, понятие которой было шире, почти противоположно понятию книги.

Рукопись была найдена в Сарагосе, городе на Эбро, в провинции Арагон, и название «Арагон» тоже имело литературный отзвук. Но в Арагоне был ещё город Теруэль, и его название снова отсылало к выстрелам и к маленьким, почти картонным танкам, к похожим на мухи бипланам. В результате этого бильярдного перемещения я обессиленно падал в лузу.

Смысла польского романа про рукопись я не понимал. Я определённо знал, что роман польский, ибо человек по имени Ян Потоцкий мог быть только поляком. Однако могучее в своём всезнайстве и политической одержимости второе издание Большой советской энциклопедии среди других Потоцких сообщало мне только о Вацлаве с его эпической поэмой «Хотимская война».

Я двигался от этого образца польского барокко к… Непонятно к чему я двигался.

Есть такой распространённый литературный сюжет: герой отправляется в путешествие, лелея мысль о его побочной выгоде. Отчего-то большинство героев думают в этом случае о еде.