Свидание - [5]

Усохла на болоте гоноболь,

Копна беспомощно осела у овина…

Под ветра вой свою вверяю боль

Листу просторному, как снежная равнина.

Достанет ли его — беду вобрать,

Что на сердце лежит

                                булыжником замшелым?

Враги могли повесить, запытать,

Железом и огнем терзая тело.

Слова текут кровавой бороздой:

Орда фашистов.

                      Беженцы.

                                     Поруха…

И брата жизнь, сгоревшая звездой,

И на сто партизанских верст

                                             одна краюха.

Черным-черно по белому листу:

Карателей облава — мы в капкане.

Гремят отмщеньем взрывы на мосту…

Все в памяти моей, как на экране.

За двадцать миллионов дать ответ!..

Гляжу на лист бумажный безнадежно.

Да что там лист!

                        Для горестей и бед

Была бы впору степь

                                с ее немым безбрежьем.

«Не объять материнскую душу…»

Не объять материнскую душу,

Беспредельны просторы ее…

Ты прости, что покой я нарушу,

Житие вспоминая твое.

«Житие» — не обмолвное слово,

Ты и вправду святая была:

На деревне умела любого

Отвести от корысти и зла.

И умела легко, величаво

Уживаться с нелегкой судьбой.

Деревенских детишек орава,

Как за матерью, шла за тобой.

Ты учила не плакать от боли

И в работе себя не жалеть.

Даже наше тяжелое поле

При тебе начинало светлеть.

А когда захлестнуло ненастье,

Ты, себя втихомолку казня,

Материнской суровою властью

Посылала в разведку меня…

И, склонясь надо мной молчаливо —

Состраданье само и любовь, —

Ты не взглядом ли раны лечила,

Из которых бежала, сочилась

Сквозь бинты воспаленная кровь?

«Я с морем остаюсь наедине…»

Я с морем остаюсь наедине

И слушаю его тревожный ропот…

Припоминаю свой моряцкий опыт,

Что якорем заилился на дне.

Я с морем остаюсь наедине.

Слова, что камни, падают в прибой,

Дробя закат в багровые фонтаны.

На непогоду загудели раны,

Напоминая мне последний бой.

Слова, что камни, падают в прибой.

Товарищей пучина погребла.

В смертельный шторм не многим пофартило…

Ревело море — братская могила.

Тонуло солнце.

Подымалась мгла.

Товарищей пучина погребла.

И час, и два я слушаю прибой,

Внимаю голосам братвы отважной.

Во тьме маяк засветится протяжно

Звездой неповторимо голубой.

И за полночь я слушаю прибой.

«В учениях и на парадах…»

В учениях и на парадах

Себя показать я не мог —

Свое отлежал я в засадах,

В снегах у опасных дорог.

Свое отходил я в атаки —

До самой победной весны…

Не мины взрываются — маки

На длинных дорогах войны.

Горят они ярко и нежно

Среди золотистых хлебов.

Российское поле безбрежно,

Как вечная наша любовь.

«Дарован сердцу, как металлу…»

Дарован сердцу, как металлу,

Природой прочности запас.

Война меня огнем пытала

И подымала на фугас.

Метель меня лобзала жгуче

За тем изрытым большаком.

Друзья под ивою плакучей

Лежат, присыпаны снежком.

Что ж, беды поздние полегче,

Но точат медленно, как ржа.

Их не зальешь и не залечишь

Они зарежут без ножа.

И сердце, кажется, зайдется —

Не хватит прочности ему.

Ну а пока что бьется, бьется,

И что мне делать остается —

Как не довериться ему?

«Наш проселок бойцы-пешеходы…»

Наш проселок бойцы-пешеходы

Утоптали за горькие годы.

Шли туда,

Где орудий раскаты,

По нему в сорок первом солдаты.

Укатали проселок обозы,

Застелили листвою березы,

Сапогом да узорчатой шиной

Пропечатана вязкая глина.

На виду у израненных елок

Уходил за деревню проселок.

Опоясав низину подковой,

Заворачивал в клевер медовый.

Вдоль ракитника вел над рекою,

Прятал в спелую рожь с головою.

Под волнистым шуршащим навесом

Убегал к синеватому лесу.

И выводят проселки такие

На просторы великой России.

«Опять меня тревожат журавли…»

Опять меня тревожат журавли.

И к непогодью остро ноют раны.

Опять не спится:

Вижу, как мы шли,

Псковщины полоненной партизаны.

Молчал сторожко,

Уводил простор,

И гибель, и спасение сулящий.

Октябрь костры червонные простер.

А жизнь, что день, милей,

И клюква слаще…

Измаянных,

Израненных в бою —

Чуть сплоховал —

Болото хоронило.

Над нами журавли в косом строю,

Срезая ветры,

Торопились к Нилу.

Внимал их крику неоглядный мох

И набухал туманом и тоскою.

Я слушал их

И — к лютой боли глох,

Сжимал винтовку детскою рукою.

Не только мох осилили, —

Прошли

Пути иные — этих не короче.

Знать, потому о прошом журавли

Опять трубят —

И сердце кровоточит.

«Все меньше остается вдов…»

Все меньше остается вдов.

Они теперь совсем старушки.

Хранит их давняя любовь,

Что ехала на фронт в теплушке,

Что шла дорогами войны,

Месила глину сапогами

И на полях родной страны

Сражалась с лютыми врагами.

Вставали не на жизнь,

На смерть

За каждую избу и хату,

Земли взметалась крутоверть

И расползался дым лохмато.

В полях, в разрушенных домах

Любовь сгорала звездно-сине,

Она пылала на холмах

И освещала всю Россию.

Все меньше остается вдов.

Они теперь совсем старушки.

Хранит их давняя любовь,

Что ехала на фронт в теплушке,

Что шла дорогами войны,

Месила глину сапогами

И на полях родной страны

Сражалась с лютыми врагами.

Вставали не на жизнь,

На смерть

За каждую избу и хату,

Земли взметалась крутоверть

И расползался дым лохмато.

В полях, в разрушенных домах

Любовь сгорала звездно-сине,

Она пылала на холмах

И освещала всю Россию.

«Моих друзей негромкие дела…»

Моих друзей негромкие дела —

Следы давнишние