Светоч Русской Церкви. Жизнеописание святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского и Коломенского - [35]

Обращают на себя внимание два обстоятельства. Во-первых, Московский митрополит явно медлил с рапортом в Петербург, видимо, надеясь, что дело как-нибудь уладится без шума. Он не мог не иметь представления о высоком филологическом уровне перевода протоиерея Герасима Павского и, очевидно, главную ошибку переводчика видел в том, что дело производилось слишком неформальным образом. Во-вторых, он единственный, кто не постеснялся назвать анонимный донос доносом, несмотря на все видимые благие намерения анонима.

Позднее открылось, что им был бакалавр Московской духовной академии иеромонах Агафангел (Соловьев). И ему можно было бы задать вопрос: почему же он открыто не обратился к своему епархиальному архиерею – митрополиту Филарету? Святитель знал почему: в сознании многих людей боязливых он по-прежнему связывался с распущенным по царской воле Библейским обществом и сомнительными знакомыми-мистиками. Узнал он и о мнении митрополита Серафима, умолявшего в своем письме обер-прокурора, «чтобы никто ни под каким видом и предлогом не отваживался посягать на переложение Священного Писания, долженствующего оставаться в том виде, в каком оно принято нами от наших благочестивых предков и доныне служило залогом нашего благоденствия». Мог ли он один переломить этот господствовавший в Церкви дух «боязливого неделания»?

В ходе многомесячного расследования чиновники не сумели проследить судьбу каждого экземпляра литографированного перевода, которые разошлись частью между лицами светскими. Выяснилось, что их имели десятки священников и даже некоторые архиереи – Литовский архиепископ Иосиф (Семашко), Тульский епископ Дамаскин (Россов), Саратовский Иаков (Вечерков), Харьковский Иннокентий (Борисов).

Между тем некто донес графу Протасову, что два Филарета, Киевский и Московский митрополиты, в частной беседе сошлись на том, что для лучшего понимания церковнославянского текста Библии все же полезно издать ее с комментариями и толкованиями. Граф не постеснялся поинтересоваться у владыки Филарета (Дроздова), говорил ли он такое? Святитель Филарет подтвердил. Граф проверил истинность его слов у другого Филарета (Амфитеатрова) и предложил Московскому митрополиту изложить суть их беседы на бумаге.

Вероятно, святитель сознавал, что увязает все более в трясине бюрократической интриги, но вырваться оказалось уже невозможно. Он написал бумагу, которую граф поспешил передать митрополиту Серафиму, нашедшему намерения своих собратьев «излишними» и «опасными».

Обер-прокурор Святейшего Синода с видом добросовестного служаки тут же передал Императору «мнение», подписанное одним Филаретом (Дроздовым), и отзыв на него первоприсутствующего в Синоде митрополита Серафима.

Реакция Николая Павловича оказалась для графа Протасова вполне ожидаемой. Николай Павлович видел Церковь частью обширного государственного аппарата Российской империи и любое действие в обход законной церковной власти полагал подрывной акцией, угрожающей авторитету церковной власти, а значит – власти вообще и стабильности государства. В «деле о литографированном переводе» его возмутило именно это, а проблемы текстологии Библии его нисколько не занимали. В начале марта 1842 года Император высочайше одобрил отзыв митрополита Серафима и повелел, чтобы со всею строгостью было дознано и донесено Его Величеству, кто именно между начальствующими в Святейшем Синоде виновен в соучастии по этому делу, а также чтобы были «усилены меры к охранению книг Священного Писания в настоящем их виде неприкосновенно…». О протоиерее Павском и речи не было.

После изложения обер-прокурором повелений Императора члены Синода замерли в недоумении. Митрополит Киевский настаивал на том, чтобы в протокол непременно была занесена справка, что в Синоде вообще не было суждения об исправлении славянской Библии, что разговор об этом был в частной беседе двух товарищей на дому!

Святитель Филарет (Дроздов) сразу понял, против кого направлен удар. Бороться он не собирался, быть может, вспомнив евангельскую заповедь… Он мало-помалу успокоил соименника и убедил его не заводить тяжбы в Синоде на великий соблазн Церкви, не воздавать оскорблением за оскорбление, не гневаться, покориться. Чего стоило ему самому это смирение?

Однако в мае перед отправлением в свою Московскую епархию митрополит Филарет наедине высказал обер-прокурору свой взгляд на столь неожиданно и круто завернувшееся «дело о литографированном переводе», которое, по его мнению, следовало обычным порядком провести через Синод. Теперь же, после открыто заявленного государем неудовольствия, он лишился уверенности в полезности своего присутствия здесь.

– Что ж, вы разве не вернетесь в Синод? – спросил самодовольный граф.

– Прикажет государь – не могу ослушаться. А сам по себе не вернулся бы, – ответил митрополит.

– Почему? – опешил от такой откровенности обер-прокурор.

– Потому что так дело вести нельзя и опасно.

Но государь Николай Павлович больше не призовет его в Синод, хотя все же оставит за излишне самостоятельным митрополитом звание члена Святейшего Синода. А гордый граф, добившийся удаления двух строптивцев, вскоре все равно окажется вынужденным в синодальных делах прибегать к помощи и искать советов у московского Филарета Мудрого.