Светлая печаль Авы Лавендер - [11]

Во время беременности Эмильен испытала сильное одиночество, хотя никогда не была одна: ни в день, когда выходила за Коннора, ни когда отказалась покинуть тихий рай тесного спального вагона, ни даже когда ропот со словом «ведьма» поднимался над землей по всей округе и сквозь открытые окна проникал в дом. Они всегда были здесь. Он со своей потребностью говорить, несмотря на отстреленное лицо, и она с впадиной на том месте, где когда-то билось сердце, иногда с младенцем на руках – тем иллюзорным младенцем с разноцветными глазами. И потом была еще канарейка.

Только когда Эмильен грезила наяву, когда снова попадала в ту запущенную съемную квартиру в Борегардовом «Манхэтине», – по холлам разносились пронзительные нотки возбужденного смеха Пьерет, красота Рене не уступала ее собственной, ее еще не предала Марго – она могла попытаться их понять. Но о прошлой жизни со всей ее болью Эмильен думала редко. Она проехала через всю страну, чтобы избавиться от этих мыслей – как они только посмели преследовать ее! Непрошеные гости – ведь их никто не звал – не давали ей покоя. Она старалась не обращать внимания на лихорадочную жестикуляцию и беззвучную речь, срывавшуюся с губ почивших брата и сестры. Как бы отчаянно они ни звали, она твердо решила их не слушать.

Каждый день, изучая свои владения, Эмильен находила в комнатах большого дома разбросанные вещи Фатимы Инес де Дорес – подарки, которые привозил из-за границы брат. Марионетка, шахматный набор, стеклянные шарики и сотни фарфоровых кукол. Куклы с закрывающимися глазами и со сгибающимися руками и ногами. Куклы в шляпках, одетые в сари, завернутые в кимоно с драконами и с крошечными веерами, привязанными к малюсеньким ручкам. Были здесь и куклы-ковбои верхом в седле на игрушечных аппалузских лошадях, раджастанские куклы из Индии, русские матрешки, бумажные куклы с одеждой для вырезания. Жираф размером с небольшую овчарку и лошадь-качалка со скрипучими от старости дугами. Освободить от них дом ни у кого мужества не хватило. Вполне возможно, что именно из-за их бдительных немигающих глаз мало кто хотел здесь поселиться.

Обитала ли Фатима Инес в доме, пусть даже в форме призрака? Кому это знать, как не Эмильен. Ведь это была женщина, которая понимала язык цветов, чьи родные сестры и брат молчаливо таскались за ней по дому, вместо того чтобы кануть в небытие. Но Эмильен хватало ума не верить в то, что здесь витает беспокойный дух девочки.

Однажды, когда в окна доносились слова похуже «ведьмы» и когда Рене настойчиво пытался заговорить с ней, руки у Эмильен опустились: она вынесла старинные игрушки за дверь и перебила одну за другой; крыльцо усыпали мелкие осколки цветного стекла, обломки фарфора и обрывки ткани.

Прах ты и в прах возвратишься.

Эмильен была такой женой, какой обещала, – правда, с другими женами в округе ее бы никто не спутал. Те еще в старших классах практиковались подписываться своим именем с фамилией будущего мужа. Они целыми днями занимались уборкой, ходили на базар и приберегали лакомые факты для ужина tête-à-tête. Они встречали мужей у двери с подкрашенными губами и беседой, приготовленной так же вдумчиво, как и трапеза. Они не вступали в супружескую жизнь пустыми вазами.

К чести Эмильен надо заметить, что она держала дом в чистоте и по вечерам подавала мужу жаркое с красным картофелем, беспокоилась, не помялись ли его брюки, и прилежно ухаживала за тростью: полировала ее ежедневно, и дерево отливало красноватым блеском. Но ни Эмильен, ни Коннор никогда не задумывались над чудом, что могла принести им любовь. Коннор – потому что не знал, что оно существует, а Эмильен – потому что знала.

Потом родилась мама.

Она появилась на свет – требовательно орущая раскрасневшаяся куколка с копной черных волос, прямых, как палки, кроме единственного безупречного завитка на затылке, с младенческими синими глазами, которые впоследствии потемнели и стали такими густо-карими, словно проглатывали зрачок целиком. Ее назвали Вивиан.

Когда девочку принесли домой, Эмильен держала ее на руках и кривилась на мужа, который показывал дочери комнаты с пылом и смаком циркового ведущего. А что у нас по левую руку, спросите вы, что это за величественно простирающееся пространство с ковровым покрытием? Да это же холл второго этажа! Он представил Вивиан кухонную чугунную раковину, встроенные шкафчики с витражами, висевшие в столовой и над плитой. Наблюдая за личиком Вивиан, он пытался определить, нравится ли ей скрип деревянных половиц. Они принесли ее в спальню, где Коннор показал ей плетеную колыбельку, в которой малышке предстояло спать, и кресло-качалку, в котором Эмильен будет каждый вечер ее укачивать, оставляя на полу царапины. Он показал ей сад, где солидным речным камнем было отмечено небольшое захоронение, и гостиную, где стоял клавесин, – им не пользовались, но клавиши, как ни странно, не фальшивили. Он показал ей всё, кроме третьего этажа – туда все равно никто не ходил.

Временами Эмильен казалось возможным любить пекаря-инвалида с его уверенными руками и шаткой походкой. Она ощущала, как сердце разжимается и расправляет свои туго свитые ноги перед тем, как броситься в омут еще одной любви. Она думала: что, если в этот раз будет иначе? Что, если этот раз будет последним? Возможно, эта любовь будет длиннее, глубже – реальная и крепкая, она поселится в доме, будет пользоваться ванной комнатой, питаться со всеми, сминать во сне постельное белье. Такая любовь приголубит, если заплачешь, и заснет, прижимаясь грудью к твоей спине. Но порой в голове Эмильен всплывали Леви Блайт и Сэтин Лаш, или она бросала взгляд на призрачные силуэты брата и сестер в дальнем углу комнаты и тогда вновь закидывала свое сердце горстями земли.