Свет в окне - [64]

– Ну, да ты Максимыча помнить не можешь, – махнула Таисия рукой, – но Максимыч тоже выпивал – и ничего.

– Помню, – буркнула девочка.

– Как это – «помню», – снисходительно улыбнулась мать, – тебе было от силы года четыре, когда он умер.

– Пять.

– Как пять? Максимыч умер в… Погоди; это мне тогда было… В общем, не важно. Четыре, пять – какая разница? Все равно ты не…

В прихожей что-то стукнуло. Обе замерли.

– Полено упало, – сказала девочка.

Самое главное: не он. Можно было перевести дух и вернуться к книжке.

Когда-то, в самом начале того, что Таисия называла невинным «Вовка куролесит», она пробовала не впускать мужа в квартиру. Запирала дверь на ключ и на задвижку, и он ломился с руганью, однако прочная дверь выдерживала пьяный натиск. Не выдерживали соседи – они и вызывали милицию. Уже несколько протрезвев в борьбе с дверью, он признавался стражам закона, что пришел «слегка выпивши», а жена с детьми, должно быть, спят и не слышат; прописка – вот она, а то как же. Соседи расходились; милиционеры, обезоруженные чистосердечным признанием и этим «слегка выпивши», авторитетно и уверенно стучали, делали «слегка выпившему» внушение – и уезжали.

Ни они, ни соседи не видели того, что происходило потом.

В детском саду Таисии советовали «обратить внимание», что Ленечка перестал проситься на горшок, и поинтересовались, просится ли дома. «Конечно!» – заверила та, но умолчала, что на ночь теперь приходится класть на диван клеенку… Повела сынишку к врачу, от которого вынесла слово «энурез» и направление к детскому невропатологу. Так разволновалась, что впору было самой бежать к невропатологу, однако до детского руки так и не дошли, тем более что подвернулась выгодная «халтурка», а потом приехала Дора и стало вовсе не до того, чтобы бегать по поликлиникам. И ведь не пил Вовка, пока она с ними жила, целых два месяца не пил, что еще раз подтвердило, что крестный был не прав: погорячился покойник, никакой у Вовки не алкоголизм, а элементарная распущенность, вот и все!

– И все-таки, что делать? – вырвалось у нее.

Дочка, обычно молча погруженная в книжку, неожиданно ответила:

– Почему ты с ним не разведешься?

И эта туда же – мало ей родственников! Все уши прожужжали: «Подумай о детях, Таинька, о детях!». Как будто она о себе думает, честное слово.

– По-твоему, пусть Лешка без отца растет?

Девочка пожала плечами:

– А что такого? Я выросла без отца.

– Положим, ты еще не выросла! – выпалила Таисия. – И закрой книжку, когда с матерью разговариваешь! Что ты там читаешь?

– «Сагу о Форсайтах», – девочка неохотно закрыла книгу, придерживая пальцем страницу.

– Оно и видно; нахваталась… Тебе это еще рано. Вон Жюль Верн стоит – для тебя подписывалась; ты хоть открыть удосужилась? Хоть один том прочитала?

Олька снова пожала плечами. Скучный он, Жюль Верн твой, хотела сказать, но не сказала. Зачем? Про отца, конечно, не надо было – как-то нечаянно вырвалось.

Максимыча, вот кого ей не хватало. Почему-то жила твердая вера в то, что, будь Максимыч жив, он не позволил бы Сержанту… Да при Максимыче не было бы Сержанта в их жизни, Максимыч бы не позволил! А если бы… Если бы и…

Выгнал бы его, как бабушка Матрена когда-то выгнала.

Когда никого не было дома, Олька усаживалась на диван – Максимычев диван, она помнила его столько же, сколько помнила себя, – закрывала глаза и видела себя в бабушкиной комнате, и Максимыч сидел рядом, во всегдашней своей косоворотке, она ни у кого больше таких не видела с тех пор как… с тех пор как Максимыч больше не сидит с нею рядом.

В сказках летают на ковре-самолете – почему же не на диване?.. Кроме того, на нем было очень уютно читать «нелегальную литературу»: лечь на живот, прислонить к валику тяжеленный том «Нивы», и – понеслась душа в рай!

…до первого шороха в прихожей. Такое бывало, и не раз, но теперь Олька стала опытней: успевала спустить книгу за диван, и Максимыч одобрительно хмыкал, улыбался в усы: «Молодца!»

Только он говорил это слово. Он и бабушка.

…«Форсайтов» она дочитает все равно, мать не всерьез выступает, а просто боится, что вот-вот Сержант явится. Когда его подолгу нет, она другая, но все равно зачем-то кидается его защищать. Не только с ней – со всеми: с Ксенией, с бабой Натой, с подругой Олей, хотя видно, что Оля ей нисколько не верит, однако кивает и поддакивает. Как и все остальные, включая родственников. Все сочувствуют, вздыхают, но мать все равно защищает «Вовку».

Зачем, зачем только она жалуется?

А что, если… А если это любовь? Не та, что в любимом Томкином фильме, и не та, что у Томки с Гошей, но… может, у взрослых так всегда, и как раз это и есть настоящая любовь, когда мать ждет, что он явится, а потом… Как тогда: Олька притворялась, что спит, нечаянно уснула и проспала, а утром радовалась: обошлось. Коробка с зубным порошком была почему-то забрызгана томатной пастой, она пробовала стереть, но то, что она приняла за томатную пасту, присохло и не сходило. Раковину мать помыла, но кляксы остались на стенке и на полотенцах, даже на Лешкином, с вышитым утенком.

И это – любовь?..

У Форсайтов все намного проще. Молодой Джолион ушел от жены, хоть они почему-то не развелись, и жил спокойно, писал акварели. Ирэн тоже не развелась, что было совсем уже непонятно: ведь полюбила архитектора, а мужа терпеть не могла; он вообще не пил, между прочим. Зато Монтегью не только пил, но и деньги проигрывал, и вообще мерзавцем был, однако жена все ему прощала, вот это было самое непостижимое.