Свет в Коорди - [42]

Вошли в галдеж пивного бара; обдало густым кислым запахом пива и едким дымом самосада. С трудом протолкались меж широкополых шляп и коробящихся брезентов из хлебной колонны. Кянд кивал головой направо и налево, подавал мягкую руку с толстыми пальцами, бросал тяжеловесную шутку. Он всюду был как свой. Подтолкнув Михкеля в темный угол за столик, локтем отодвинул грязные кружки, поставил полные. Подмигнув, показал из кармана горлышко бутылки, заткнутой деревянной пробкой, — выпьем?

— Товар-то настоящий — Metsa kohin[12]. В лесной чаще выцежен — только для себя…

В душном дымном тепле, выпив стаканчик сногсшибательного восьмидесятиградусного самогона, Михкель несколько смягчился духом, разнежился. Невнимательно слушал болтовню свояка о пчелином рое, открытом им в дупле липы. Не терпелось поделиться свежими впечатлениями, вынесенными с мельницы. Сказал:

— На мельницу заходил… На мучку-то спрос…

— Это да… — согласился Кянд. — Продать можно.

— А ты больно богат стал: возами бросаешься, — подмигнул Михкель, намекая на воз свояка, ожидающий приемки.

— А чего? — беспечно махнул рукой Кянд и по-родственному съязвил: — А ты уж не обеднел ли?

— А я тебе не жалуюсь… — обидчиво пробормотал Коор. — Я только к тому, что вроде цены на хлеб сбиваешь… Аппетит разжигаешь… Вон, мол, налим какой, — бери меня за жабры…

Кянд молча налил еще из бутылки без этикетки. Беспечная болтовня его на какой-то короткий миг прервалась. Он неопределенно скользнул по свояку взглядом влажных, очень светлых на безбровом лице, глаз.

— Ну чего там… — неохотно проворчал он. — Белка орехи собирала, да мальчишки все равно подсмотрели. Тебя и так как голенького видят. А ты уж очень раздражаешь, зря…

— Как так? — подивился Коор.

— Так, раздражаешь кого не надо… — снова дурашливо ухмыльнулся Кянд. — Ну, все равно, выпей-ка еще.

— Ну… а ты не раздражаешь? — спросил Михкель, медленно отодвигая стакан и стараясь поймать взгляд свояка. — Вон крестьяне говорят, что не поймешь как следует, под кем же трактор — под Кяндом или под товариществом.

— То Маасалу мутит… — хладнокровно сказал Кянд. — Да и что трактор… — Он пренебрежительно махнул рукой. — Надо будет — он и под товарищество пойдет. Только тому еще время не вышло…

Он снова дурашливо ухмыльнулся и заболтал о выводке пчел.

— Веришь иль нет, ведро меду вынул! — орал он, с притворным изумлением уставясь на Коора. — Плюнь мне в лицо, если я вру. То эмалированное ведро, что я купил у старика Кукка, — ты видел сам это ведро, — полное… А вот ведь тоже собирали пчелки-то, хо-хо…

Михкель усиленно распяливал на свояка глаза, разъедаемые дымом, прощупывал его взглядом. Лицо Кянда с круглыми крепкими щеками, с коротким крепким носом, было округло, без впадин, — поди ухвати такого, рука соскользнет с него, как с шара: не за что ухватить, зацепиться, даже веки без ресниц и белокурые волосы гладко зализаны к затылку плотным округлым чехлом.

Когда наконец добрался до окошка и просунул пробу зерна в жестяной консервной баночке, то и на лицах молоденькой приемщицы, и лаборантки, просмотревших его бумаги, прочел удивление и безмолвное осуждение. Да и весовщик, говорун и шутник, взвешивая два его мешка, молча установил движок, скучающе назвал цифру и не удостоил шуткой.

«Ничего, сойдет и столько…» — не без сладкого злорадства подумал Коор, складывая квитанцию и пряча ее в громадный тощий бумажник.

Побродив по базару и купив кой-чего по мелочи, молодцевато уселся в телеге и загрохотал по булыжной мостовой обратно к дому. Утренний, тоскливо сосущий осадок с души как рукой сняло, словно свежего ветра глотнул в городе, приободрился.

Ничего, пусть себе косятся однокоровницы, всякие тетушки Тильде, или эта завитая, в ярком ситцевом, там, за окошком… Хотите — не хотите, а хлебу своему он хозяин.

Под ровное цоканье копыт от быстрой езды в затуманенную вином голову лезли острые, тревожные мысли. Неприятно вспомнилось вскользь брошенное Кяндом предостерегающее: «Раздражаешь слишком»… Почудилась набычившаяся фигура Рунге, неотвратимо идущего тропинкой на хутор Кару — в который раз! — для нудного до тоски объяснения. Кожа на острых скулах Коора туго натянулась, встряхнулся, словно локтем отпихнул, отвел все досадное, мешающее, ненавистное… Ожесточился.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

У Роози было большое терпение; маленькие неудачи не могли повлиять на нее и вывести из равновесия. Она не ожидала быстрого исполнения желаний, потому что не привыкла к легким достижениям. Ведь даже хлеб, тот хлеб, с отпечатком капустного листа на нижней корочке, который она только раз в неделю пробовала свежим, а в прочие дни ела сухим, плотным, как глина, доставался с большим трудом. Надо было поворочать вилами да граблями, помахать косой от солнца до солнца, до ломоты в костях, чтоб иметь право прибавить к хлебу еще вареный картофель с соленой салакой и творог. Ну, а уж сверху полить творог сметаной могли себе позволить другие, вроде Коора, а не Роози. Она это понимала и не приходила в отчаяние, хотя мечта о самостоятельной жизни в своем домике исполнялась весьма медленно. Правда, теперь была у Роози земля и рыжая корова, полученная от Коора. За ней девушка ухаживала с беспокойством и болью человека, стремящегося к независимой жизни. Сняла Роози еще и кое-какой урожай овса с полей. Но, конечно, всего этого было еще недостаточно для постройки собственного домика, как бы мал он ни был, но все-таки был уже какой-то шаг к нему. И, утешаясь этим, Роози могла вытерпеть многое, в том числе неопределенность отношений с Михкелем Коором, а неопределенность давала себя чувствовать на каждом шагу. Коор скосил и свез в свой сарай всю вику с полей Роози; она сама помогала. Слушая его воркотню и жалобы на большие расходы и никудышный урожай, на дороговизну хлеба и молока, — а Роози ела его хлеб, — она с замиранием сердца старалась угадать, не потребует ли он вдобавок еще долю с урожая овса и, может быть, даже с картофеля, еще не убранного с поля. И молчаливо ворочала, гребла и поднимала вилами гигантские охапки вики на кооровский воз, чтоб хоть неистовой этой дуболомной работой и уступчивостью ограничить скрытые намерения Михкеля; она замирала каждый раз, когда видела задумчивый взгляд Коора, устремленный на ее картофельное поле. «В крайнем случае — три борозды за семена, ну — пять… на его лошади обработано…» — соглашалась она в душе на уступки.