Свет в августе. Деревушка. Осквернитель праха - [348]

– Пожалуй, нас в ту ночь не трое было. Вернее было бы сказать: одна и две половинки, – сказал он, а дядя на это:

– Я уже говорил тебе, что ты вправе этим гордиться. И даже похвастаться вправе. Только не останавливайся на этом], – и тут он подошел к столу, положил на него шляпу, вытащил из внутреннего кармана сюртука кожанки кошелек с защелкивающимся запором, вытертый, потемневший, словно старое серебро, и величиной чуть ли не с сумку мисс Хэбершем, и сказал:

– Я полагаю, у вас есть ко мне небольшой счетец?

– За что? – сказал дядя.

– За то, что вы вели мое дело, – сказал Лукас. – Назовите вашу цену, ну, так чтобы не втридорога. Я хочу рассчитаться с вами.

– Я тут ни при чем, – сказал дядя. – Я ничего не делал.

– Я же посылал за вами. Я поручил вам. Сколько я вам должен?

– Нисколько, – сказал дядя. – Потому что я тебе не поверил. Вот этот мальчуган, он – причина того, что ты сегодня разгуливаешь.

Теперь Лукас глядел на него, держа в одной руке кошелек, а другой готовясь вот-вот щелкнуть запором, – то же лицо, и не то что с ним ничего не произошло, но оно просто отвергало, отказывалось это принять; он уже открыл кошелек.

– Отлично, я заплачу ему.

– А я тут же арестую вас, того и другого, – сказал дядя, – тебя – за совращение несовершеннолетнего, а его за то, что он занимается судебной практикой, не имея на это права.

Лукас снова перевел глаза на дядю; он смотрел, как они уставились друг на друга. Затем Лукас снова мигнул дважды.

– Хорошо, – сказал он. – Ну, тогда я вам уплачу за издержки. Назовите, ну, так чтобы не втридорога, и давайте покончим с этим.

– Издержки? – протянул дядя. – Да, конечно, издержки у меня были, это когда я сидел тут в прошлый вторник и пытался записать все те никак не связанные между собой подробности, которые я в конце концов из тебя выудил, так чтобы мистеру Хэмптону было хоть за что зацепиться, чтобы выпустить тебя из тюрьмы; и чем больше я старался, тем хуже у меня получалось, а чем хуже у меня получалось, тем больше я раздражался, а когда я наконец решил все начать снова, гляжу – моя авторучка торчит, как стрела, вонзившись концом в пол; бумага-то, разумеется, была казенная, а вот ручка – моя. И мне стоило два доллара вставить в нее новое перо. Значит, ты должен мне два доллара.

– Два доллара? – сказал Лукас. И опять мигнул дважды. А потом еще два раза. – Всего два доллара? – Теперь он мигнул только раз – и не то чтобы как-то особенно вздохнул, но просто глубоко выдохнул в полез большим и указательным пальцем в кошелек. – Вроде как маловато, по-моему, но оно ведь конечно, я земледелец, а вы законник; и знаете вы там свое дело или нет, не моей тележки дело, как поет этот заводной ящик, учить вас, как поступать. – И он вытащил из кошелька затрепанную долларовую кредитку, скомканную в комочек величиной с ссохшуюся оливку, отвернул кончик, посмотрел, затем развернул ее и положил на стол, а из кошелька вынул еще монету в полдоллара и тоже положил на стол, затем отсчитал прямо из кошелька на стол четыре десятицентовика и еще две монетки по пять центов и пересчитал все снова, двигая монеты указательным пальцем, шевеля губами под щетиной усов и все еще держа в другой руке открытый кошелек; потом подцепил со стола два десятицентовика и монету в пять центов и положил их в руку, которой держал кошелек, а из кошелька вынул двадцать пять центов и положил на стол, потом быстро окинул взглядом всю кучку монет, снова положил на стол два десятицентовика и пять центов, а пятьдесят центов сунул обратно в кошелек.

– Тут всего семьдесят пять центов, – сказал дядя.

– Не беспокойтесь, – сказал Лукас и, взяв со стола двадцатипятицентовик, положил его обратно в кошелек; а он, следя за Лукасом, увидел, что в кошельке этом по меньшей мере два отделения, а может быть, и еще больше, и второе отделение, такое глубокое, что рука чуть не до локтя уйдет, сейчас под пальцами Лукаса открылось, и Лукас некоторое время стоял и заглядывал в него, ну совсем так же, как заглядываешь в колодец и смотришь на свое отражение в воде; потом он вытащил из этого отделения завязанный узелком грязный матерчатый мешочек для табака, туго набитый, по-видимому, чем-то очень твердым, потому что, когда он бросил его на стол, мешочек звякнул с каким-то глухим стуком.

– Вот теперь как раз, – сказал он. – Здесь ровно пятьдесят центов по пенни. Я было собирался их в банк отнести, но вы можете меня от этого избавить. Угодно пересчитать?

– Конечно! – сказал дядя. – Но ведь ты платишь, значит, ты и считай.

– Ровно пятьдесят, – сказал Лукас.

– Придется потрудиться, – сказал дядя. И Лукас развязал мешочек, высыпал монеты на стол и стал считать вслух, подвигая их указательным пальцем одну за другой к маленькой кучке десяти– и пятицентовиков, и потом, защелкнув кошелек, засунул его во внутренний карман сюртука, а другой рукой подвинул всю кучку монет и скомканную кредитку через стол к дяде, пока они не уткнулись в бювар; затем он достал из бокового кармана пестрый носовой платок, вытер руки, сунул платок обратно и стоял, выпрямившись, неподатливый, невозмутимый, не глядя теперь уже ни на кого из них, в то время как непрестанный рев радио, захлебывающиеся гудки едва ползущих машин и весь разноголосый шум субботней толпы, собравшейся со всех концов округа, разносились в ясном солнечном дне.