«Свет ты наш, Верховина…» - [56]

— Прошу прощения, пане редактор, — не вытерпев, прервал я Казарика, — Верховина не музей, а народ не восковые фигуры.

Казарик вскочил и в возбуждении заходил взад и вперед по кабинету.

— А дух?! — восклицал он грозно. — А национальная самобытность?!

— Они не в ощипке, и не в курных хатах, пане редактор, и не в страданиях народа.

Чонка беспокойно задвигался и стал делать мне знаки, чтобы я не возражал, а Казарик будто на коня вскочил! Он сыпал цитатами, кипятился, доказывал, что страдание — благо, что только оно одно делает человека человеком, возвышает его дух и потому прекрасно.

Что-то гаденькое и одновременно страшноватое почудилось мне в этом человеке.

— Нет ничего лучше убеждать других: «Страдай!» — произнес я, воспользовавшись тем, что голос Казарика внезапно сорвался. — Но почему же, папе редактор, когда у вас болит зуб, вы не наслаждаетесь своим страданием и не пишете в честь его стихов, а бежите к дантисту?

— Господа! — вмешался Чонка. — Иване, пане Казарик, об этом как-нибудь потом. Будем деловыми людьми. Мы к вам, пане, по одному важному вопросу. Не сможете ли вы нас выслушать?

Казарик вмиг преобразился, «идейного» пыла как не бывало, точно он его в карман спрятал. Лицо сразу приняло сосредоточенное выражение. Мне показалось, что он даже забыл о том, что спорил со мной и по поводу чего спорил.

Выслушав меня, Казарик долго ходил в раздумье по кабинету.

— Печатать такую статью — это большой риск для меня, — говорил он. — Но если вы очень настаиваете, хорошо, буду печатать! Во всяком случае, мы договоримся…

Улучив минуту, когда Казарик повернулся к нам спиной, Чонка дернул меня за рукав и кивнул.

Я понял, что наступила пора спросить об основном.

— Сколько это будет стоить, пане редактор? — спросил я быстро и довольно невнятно.

Но Казарик расслышал. Он остановился, засунул руки в карманы пиджака и, глядя на меня исподлобья, сказал:

— Ничего. Н-но… — и при этом «н-но» он качнулся с носков на стоптанные каблуки, — возможно, моей газете будет нанесен ущерб, если появится такая статья, прошу вас. Надо учитывать: личности — раз, специальность вопроса — два, тон статьи — три… Словом… триста крон… Но только, если вы, прошу вас, согласитесь несколько смягчить тон статьи, тогда, разумеется, для газеты риска меньше и, прошу вас, соответственно все остальное…

— Триста крон, — подумал я вслух.

— Большой риск для газеты, — повторил Казарик. — Но я, прошу вас, сознаю долг независимой прессы бичевать язвы нашего общества…

— Соглашайся, — шепнул Чонка. — Дешевле не будет.

Я согласился.

Казарик принял деньги, как принимает их врач за визит, — не глядя, но очень ловко.

— На следующей неделе в номере, прошу вас, — любезно улыбнувшись, сказал он на прощанье.

Спускаясь по лестнице, где пахло кошками и типографской краской, я спросил Чонку:

— А если не напечатает?

— Вернет деньги, — ответил Чонка. — Он человек честный…

21

«На следующей неделе в номере»… К этому ожиданию прибавились еще поиски службы.

Однажды после целого дня безрезультатного хождения по разным конторам, усталый, раздраженный, подошел я к лембеевскому дому и едва только взялся за ручку калитки, как услышал оклик:

— Иванку!

Я обернулся, не представляя себе, кто же мог меня так окликнуть в Ужгороде. И каково было мое изумление, радость, растерянность, когда я увидел Гафию! Высокая, худая, с узелком в руке, она спешила ко мне через улицу из сквера.

— Мамо! — проговорил я, впервые назвав так Гафию, и таким теплом вдруг пахнуло на меня, такой всесильной защитницей показалась мне теперь эта молчаливая, тихая женщина, что я устремился к ней, как устремлялся когда-то к матери, когда она возвращалась домой после работы.

— Иванку, Иванку, — говорила Гафия. — Я тебя давно дожидаюсь. Мне тут паничка сказала, ты позднейше придешь.

Я был так обрадован, что ее появление не вызвало во мне тревоги, хотя я знал, что Гафия, может быть, два или три раза за всю свою жизнь покидала Студеницу.

Только когда мы очутились во флигелечке и Гафия, положив у своих ног узелок, села, я забеспокоился: уж не случилось ли что-нибудь с Горулей? Гафия сразу же уловила мое беспокойство и, не дожидаясь дальнейших вопросов, сказала:

— До ликаря пришла, Иванку. Грудь болит. Як ночь придет, так и кашляю.

Она произнесла все это торопливо, избегая моего взгляда.

— И вуйко вас одну отпустил?

— Что мне станет! — ответила Гафия. — Я не малая. У Илька и без меня забот много… А ты похудал, Иванку!.. Иой, похудал!.. Я тут тебе курку принесла, сыру, яичек. Спасибо Рущакову Семену, он мне твой адрес написал. — И начала развязывать узелок.

— Зачем? Не надо, — протестовал я.

Но Гафия и слушать не хотела.

— Ешь, Иванку, не от чужих, — говорила она и вздыхала, — як бы можно было побольше…

— Что дома? — спросил я после паузы.

— Дожди… туманы…

— И здесь дожди… А что вуйко?.. Сердится еще на меня?

Гафия сделала вид, что не расслышала. Она помолчала, а затем, подняв на меня глаза, осторожно спросила:

— А ты як тут, Иванку?

Мне было очень трудно говорить неправду, но из самолюбия и потому, что не хотелось огорчать Гафию, я сказал:

— У меня все хорошо. Теперь только жду решения.