«Свет ты наш, Верховина…» - [3]

Ничего не оставалось делать, как переехать к стареющему тестю и стать его помощником в кузнице.

Куртинец зажил в Быстром, привыкая к селу и присматриваясь к людям.

Как-то, работая в кузнице, из разговора селян он узнал о беде со школой, а узнав, начал хлопотать, чтобы ему разрешили учительствовать. Чиновник, к которому обратился Михайло Куртинец, до того обрадовался случаю избавиться от забот о какой-то там школе на Верховине, куда он ни разу не заглянул, что даже оказал протекцию Куртинцу. Так в Быстром появился учитель.

О новом учителе шла по горным селам добрая молва. Говорили, что он не только хорошо учит детей родному слову, но, если надо, не боится заступиться за селян перед экзекутором[6] и графским управляющим.

В народе уважали Куртинца, а студеницкий чабан Илько Горуля, писавший некогда под диктовку матери письма моему отцу, человек резкий и насмешливый, часто пропадал у быстровского учителя и радостно оживлялся, когда заходила о нем речь.

Школа в Быстром должна была находиться под присмотром пана превелебного[7], но так как своего священника Быстрое не имело, а наезжавший приходский священник бывал здесь редко и неохотно, за школой присматривал староста.

Однажды староста явился в школу во время перемены. Учитель был на своей половине, дети с любопытством разглядывали гостя, человека дородного, с суковатой палкой в руке.

Староста окинул подозрительным взглядом невзрачные стены класса и вдруг крякнул: обязательный портрет австро-венгерского цесаря висел не над учительским местом, а возле печки над учительским местом в резных ясеневых рамах висели портреты двух совершенно неизвестных старосте людей. Голову одного из них венчала копна курчавых волос, руки были скрещены на груди и взгляд устремлен в даль; у второго были длинные, опущенные книзу усы, высокая барашковая шапка, а глаза, казалось, следили за каждым движением старосты.

Что за люди? — буркнул староста.

— Писменники, — нестройно ответили ученики.

— Какие писменники?

— Наши, — снова хором, но смелее прежнего ответили ребятишки. — То вон — Пушкин, а то — Шевченко…

— Гм, — промычал староста, напрягая память. — Что-то я про таких не чув…

— Йо! Пане! — сказал с удивлением один из хлопчиков. — То ж наши, руськи.

— Руськи? — переспросил староста, и лицо его пошло пятнами. — Это кто же их сюда?

— Я, — послышался ответ.

Гость обернулся и увидел вошедшего в класс учителя.

— Пане учитель, — произнес староста, — школа цесарская, а тут у вас писменники…

— Что ж в том плохого? — улыбнулся Куртинец.

— А то, — пристально поглядел на учителя староста, — говорят, что детей учите не тому, чему надо.

Улыбка исчезла с лица учителя.

— Чему я их учу? Говорите прямо.

Староста тяжело задышал и пробормотал, искоса поглядывая на школьников:

— Ну, что… русины с украинцами да москалями — братья родные…

— А разве это не правда? — спросил учитель. — Вы и сами знаете, что это правда.

— Что я знаю, пане, — сказал староста, — то мое дело, а ваше дело — снять этих писменников… Я вам добра желаю.

— За доброту спасибо, — усмехнулся Куртинец, — но портреты будут висеть.

— А не пожалеете?

— Что это? Угроза?

— Нет, я вас предупреждаю, — сказал староста. И в душе был рад упорству Куртинца, потому что представился случай разделаться со строптивым учителем.

В тот же день даже у нас в Студенице стало известно, что быстровский староста собирается в город с доносом.

Выехал староста на рассвете, но едва он отъехал километров семь от Быстрого, из-за придорожных елей выступили несколько человек и преградили ему дорогу. Туманный полумрак и глубоко надвинутые на лоб шляпы не позволяли разглядеть лица людей. Только по топорам за широкими кожаными поясами си догадался, что это лесорубы.

Почуяв опасность, староста стегнул лошадь. Лошадь рванула тележку, но высокий человек в заплатанном, коротком серяке[8] особенно приметившийся старосте (потом поговаривали, что это был Горуля из Студеницы), изловчившись, поймал коня под уздцы и дернул их с такой силой, что конь захрапел от боли, присев на задние ноги.

— Кто такие? — храбрясь, крикнул староста. — Что надо?

— Куда едешь? — в свою очередь спросил тот, кто остановил лошадь.

— Корову еду торговать.

— Брешешь! — сказал человек, подходя поближе к тележке. — Выслуживаться едешь. Донос на учителя везешь.

Староста побледнел.

— Это он вам наговорил на меня!

— Ничего он нам не говорил, сами дознались, а учителя ты лучше не трогай; тронешь или другие тронут — спалим тебя вместе с хозяйством. Чуешь? Хоть сто жандармов держи в селе, а не спасешься от огня!

— Да что же это? Гэть! — крикнул староста.

— Ты не храбрись, — усмехнулся человек в коротком серяке, — как бы по тебе от такой храбрости пан превелебный панихиду не отслужил.

— Что с ним долго говорить? — нетерпеливо вмешался невысокого роста лесоруб в гуне[9]. — Поворачивай коня и езжай домой подобру, да помни, что за учителя ты отвечаешь! Вот и весь разговор. А начнешь про нас дознаваться, тоже радости не дожидайся.

Он взял под уздцы лошадь, развернул на узкой дороге возок и так весело гикнул, что конь помчался опрометью, не чувствуя вожжей.

Долгое время староста ходил по селу мрачнее тучи. Стал еще больше придираться к селянам, но Куртинца оставил в покое.