Свет тьмы. Свидетель - [48]

Наверное, больше чем слова, ее ранил тон моего голоса. Удар нанесен. Ланиты ее еще мокры от слез, но глаза уже высохли и стали бездонными; в их провалах — недоверие и ужас.

— Как же это ты разговариваешь со мной, Карличек?

Она все еще сжимает мне запястье. Я грубо стряхнул ее руку и наклонился к ней, порыв ветра резко полоснул по моему лицу, разочарование и яростное бешенство подстегивало меня изнутри. Я задыхался от собственного голоса.

— А тебе никогда не приходило в голову, что я тебя тоже люблю? Никогда не замечала, что я целыми днями гляжу на тебя, как собака на хозяина, как верующий на бога?

Она отшатнулась, словно я замахнулся, прижалась к открытой половинке ворот и замерла. В глазах ее птицей метался испуг, лицо сделалось обнаженным и опустелым, как луга, с которых спали вешние воды. Она смогла только прошептать:

— Этого не может быть, Карличек. Скажи, что это неправда.

Что-то внутри у меня пренебрежительно взмахнуло рукой. Мне хотелось еще помучить ее, увидеть, как она оплакивает себя и меня, только зачем? Любит не любит — все едино, да и сам-то я, кроме матери, любил ли кого? Я тосковал по тебе, Маркета, мечтал о тебе, в мечтах моих все перемешалось — Маркета и магазин, любовь и стремление быть хозяином надо всеми; все люди — и ты среди них — у моих ног, хорошенький клубок змей пригрелся под обжигающим солнцем моего одиночества. Я еще не отказался от тебя, Маркета, но кто говорит, что я тебя еще люблю? Тем более необходимо сейчас быть осторожным в каждом слове, взгляде и поступке. Ну, а теперь засмейся, мерзавец, засмейся весело и добродушно, как хорошо разыгранной удачной шутке.

— Я напугал тебя, Маркета. Да ты не бойся, я только хотел знать, как ты это примешь.

Наклонившись, я взял Маркету за руку — рука ее совсем окоченела на ветру, а моя была горяча.

— А что плохого, если бы я и впрямь тебя полюбил?

Она вздохнула с облегчением, кровь снова вольно заструилась у нее по жилам, лицо порозовело.

— Я знала, что ты только шутишь. Я ведь тоже люблю тебя, Карличек, но не так, не так. Пожалуйста, никогда больше не говори мне этого.

В ту минуту я мог задушить ее, не пожалев силы молодого любовного чувства, страсти и сострадания ко всем, кто обделен ею.

На углу со стороны Карлова моста показался Кленка. Уморительная фигура. Из-за вихря, который гнал его вперед, подталкивая, будто полицейский строптивого пьяницу, — он не знал, что ему спасать прежде — шляпу, готовую улететь, или огромный букет, завернутый в шелковистую бумагу, безжалостно растрепанную и порванную ветром, насильником и фигляром. Смотри-ка, еще одно препятствие для влюбленных — ведь им всегда чудится, будто целый свет против них. Ну не умора ли?

— Кленка уже явился.

Маркета прижала руку к левой груди, как будто у нее вдруг защемило сердце.

— Боже мой, а я даже не причесана.

Я вошел следом за ней и скрылся во дворе, не имея ни малейшего желания в эту минуту повстречаться с галантным влюбленным атлетом, с этим… этим, ну, хватит, иначе мы никуда не придем…

VIII

Домашний концерт состоялся в один из апрельских четвергов. Я был приглашен, разумеется, меня не могли обойти, хотя это было бы лучше для всех. Дядя даже не поднял на меня глаз; передавая мне приглашение, он теребил свою холеную бородку цвета перца с солью и, отвернувшись к окну, прогудел:

— Да, чуть было не запамятовал. Сегодня у нас концерт. Маркета исполняет песни Кленки. Разумеется, ты приходи тоже.

Ему было трудно выговорить это — по вполне понятным причинам: вчера он кричал и фыркал, что кое-кого вытолкает взашей, а сегодня — вот вам, пожалуйста. Но почему я должен спускать ему это?

— Аккомпанировать будет она сама? — спросил я, словно невзначай.

Дядя тихонько охнул, как будто кто-то двинул ему локтем под ребра.

— Нет. Кленка. Да там много будет народу, — добавил он поспешно, как бы этим скопищем людей собираясь укрыть нежелательное присутствие Кленки и свой проигрыш. И вдруг, словно уж прямо отвечая на упрек, добавил чуть ли не с вызовом: — Впрочем, у Маркеты сегодня день рождения. Девятнадцать лет. (Где-то в басовой окраске голоса, как музыкальное украшение, коротко звучит тремоло отцовской гордости и умиления над быстротечным временем, промелькнуло — и склонилось к негативному разрешению). — Чем-то нужно ее порадовать.

Мне-то что, нужно, так и радуйте сколько угодно. Я расхаживаю по своему чердаку в совершенном неистовстве. Меня вы туда не заманите. Я даже разделся, но спать неохота, слишком рано. Так вот и разгуливаю от окна к дверям и обратно, зябко кутаюсь в старый порыжевший отцовский халат, тапочки на каждом шагу шлепают об пол, будто карты кабацких шулеров. Мне холодно, температура в последние два дня понизилась, держится где-то на нуле, а у меня не топлено. Я хожу, время от времени останавливаясь у дверей. Прислушиваюсь. «Гости собираются, ну как же, разумеется, гости», — ухмыляюсь я, дабы умалить значение свершающегося события. Господин издатель созвал цвет музыкальной Праги, и мадемуазель будет петь под аккомпанемент самого автора. «Какой чудесный голос, Кленка, вам не сыскать более тонкого интерпретатора, — будут хвастать, куражиться профессионалы, набивая себе брюхо дядиным угощением. — Такой дар нельзя зарывать — не так уж много у нас талантливых исполнителей». Дядя примется почесывать свою бороденку, пряча в ней довольную улыбку, но все эти слова нисколько не собьют его с толку, недопустимо, чтобы его дочь стала певицей. Заниматься искусством ради своего удовольствия, так же как ее отец занимается им, торгуя, — это пожалуйста, тут никто ей не воспрепятствует, но и только.