Свет тьмы. Свидетель - [47]

— И ничем больше не станет, ручаюсь. Пусть себе по-прежнему носит свои цветочки, а на большее пусть и не рассчитывает.

Я ушел из канцелярии, утешившись лишь отчасти. Казалось, еще не все потеряно, но в дядино упорство верилось с трудом, поскольку речь шла о Маркете. И тут я не слишком ошибался, потому что не прошло и трех дней, как Маркета стала уходить из кассы около четырех часов и возвращаться только около шести. Когда это повторилось несколько раз подряд, я отважился спросить:

— Куда это ты все ходишь, Маркета. Наверное, в костел вместе с маменькой?

Нет, оказалось, что тетя теперь сидит дома,. чтобы составить компанию дочери.

— Мы репетируем, Карличек. На следующей неделе у нас концерт.

— Репетируете? Да с кем же?

— С паном Кленкой. Я буду петь его песни.

Какого еще ответа я мог ожидать? Я громко проглотил слюну.

— Вот это прекрасно, — выдавил я. — Лучшей исполнительницы ему не найти. Однако что скажет дядя?

Глаза Маркеты вдруг сузились, взгляд стал недоверчивым.

— Почему ты спрашиваешь? Тебе что-нибудь известно?

Это было ошибкой. Я тут же ушел в себя и выдавал ответы с такой осторожностью, на какую только был способен.

— По-моему, дядя недолюбливает Кленку. По крайней мере, он как-то выразился в этом смысле.

Маркетино лицо на мгновенье потухло, она смотрела на меня со страхом и тоскою.

— Давай выйдем, здесь трудно говорить.

Я кивнул делопроизводителю, показав ему на кассу.

Мы вышли. Ветер накинулся на нас, будто бесцеремонный сорванец, и мы спрятались в воротах дома, чтобы там найти от него защиту. Разговаривая вдвоем в том месте, где кончалась тьма подворотни и открывался вид на залитую солнцем улицу, не походили ли мы на влюбленных, которые никак не могут прервать свиданье? Как бы мне хотелось этого! Рукой я придерживал на груди пиджак, куда пытался забраться ветер. Мою руку Маркета накрыла своею рукой. Мы стояли так близко друг от друга, что ветер, искуситель, плут, проказник и скандалист, время от времени швырял мне в лицо пряди ее локонов. Я заставил смолкнуть свое сердце.

— Отчего ты думаешь, что он его не любит?

Нет, Маркета нимало не щадила меня. Но я противился горькому чувству, охватившему меня, я не мог ему позволить излиться в тех словах, которые я вынужден был произвести:

— Не знаю. Наверное, потому что вообще не доверяет музыкантам.

Маркета со свистом втянула в себя воздух, словно слова мои обожгли ее.

— Но Кленка — не просто музыкант. Это — один из самых больших талантов, которые когда-либо появлялись у чехов. Так все о нем говорят и пишут. Когда-нибудь короли почтут за честь видеть его у себя.

Она горячо убеждала меня, что ее избранник — необыкновенный, и ей не пришло в голову ничего лучшего, чем этакая хрестоматийно-журналистская фраза. Она меня не тронула.

— Жаль, что в Праге уже нет Фердинанда Доброго[12]. Может, он и пригласил бы его к себе в коляску проехать по Пршикопам[13]. Но это несущественно. Ему, конечно, пожалуют дворянство, и он возьмет себе в жены какую-нибудь принцессу или герцогиню. У нас их — с избытком.

Невероятно, что именно в этой моей речи уловила Маркета, чей трезвый ум иногда приводил всех в трепет. Она вцепилась ногтями мне в запястье, там, где прощупывается пульс, из глаз ее брызнули детские слезы, а из горла вырвался детский голосок, таким голоском она еще совсем недавно кричала: «Отдай мне мою куклу!»

А теперь воскликнула:

— Никого он не возьмет себе в жены, никакую принцессу! Я люблю его, да будет тебе известно!

Ногти ее, впившиеся мне в кожу, были лишь ничтожным внешним символом острых кошачьих когтей, разрывавших мое нутро. Да, это было первое признание в любви, мною услышанное. Как ужасно! По улице мчал апрельский ветер, бродяга-аферист, под безжалостными пальцами которого, последний раз всхлипнув, лопаются нервы, истлевшие за долгую зиму и перенапрягшиеся с наступлением весны, сумасбродной настройщицы. Меньше чем в одном шаге от меня стояла Маркета, единственное существо, в кого я уверовал после смерти матушки, я вдыхал ее дыхание, пряди ее волос хлестали меня по щекам, и она признавалась мне, что любит. Только не меня. О, если бы я в силах был оттолкнуть ее, отшвырнуть прочь, чтоб она навеки исчезла с глаз моих, выдать на поруганье ветру, словно дикому псу: возьми и рви, истерзай в клочья!

Несколько прохожих оглянулись на нас, — ого, влюбленные не поладили, — но ветер срывает ухмылку с их лиц, мешает остановиться, гонит дальше, вперед.

Пытаясь успокоить Маркету, ласково поглаживая ее и уговаривая, я прислушиваюсь лишь к голосу человека, отработавшего в себе будничные повседневные привычки.

— Не так громко, Маркета, еще услышит кто.

Но она отвечает мне всхлипом, ей ни до кого нет дела, как ребенку, который только-только подрос, созрел до высшего предела страдания, но еще не одолел его.

— Ну и пусть. Мне нет ни до кого дела. Пусть будет об этом хоть всему свету известно. Я его люблю.

Я уже не узнаю своего любовного чувства, оно сморщилось во мне, превратившись в старую ведьму, в темном провале ее рта поблескивает последний желтый зуб. Им она крошит все вокруг.

— Ну, коли всем должно быть известно, вели объявить про это на Староместской площади.