Свет тьмы. Свидетель - [20]

Я убежден, что затея ему вполне удавалась, и за кружкой пива он охотно рассказывал о своих подвигах. Он располагал доказательством, которое могло бы подтвердить самые невероятные рассказы. Одна нога у него была деревянная. И это обстоятельство способствовало возникновению многих легенд, автором которых наверняка являлся зачастую сам лоточник Прах. Ни в одной из этих легенд не высказывалось сомнений, что ноги своей Прах лишился в войне шестьдесят шестого года, версии различались лишь в мелочах, вроде той, например, как это случилось и где. В самой смелой, но и наиболее сомнительной из них утверждалось даже, будто произошло это уже в пятьдесят девятом году в бою под Сольферино[4]. Единственный компетентный в этом деле судья, сам лоточник Прах, обставил дело так, что ни у кого не хватало духу обратиться к нему с просьбой примирить спорные версии. Ищите правду сами, голубчики, в этом нашем прекраснейшем из миров не сыскать даже двух человек, которые находили бы белое белым. Тем не менее правда была известна всем, но все, не сговариваясь, условились ее не замечать. Правда эта была копеечная, никудышная и большей частью валялась в завалах памяти, пылилась там, преданная забвению. Ее извлекали лишь тогда, когда лоточник либо его жена ввязывались в какую ни то перепалку. Тут-то их противники и выволакивали ее на свет божий, используя как снаряд самого крупного калибра. Правда эта была незначительна и жалка, как все будничное и обойденное мечтой. Ее стыдились даже те, кто пускал в ход, они сами же убирали ее, как только ссора прекращалась.

Лоточник Прах никогда не был в солдатах. Ноги он лишился на сватопетрской запани, где работал сплавщиком. Два ствола из сплава, спускавшиеся откуда-то из Шумавы и пропитанные водой, смяли ее, раздробив лодыжку и голень. В больнице ногу отняли выше колена. Ну вот, а теперь, солдатик, иди воюй! Однако Прах не был склонен отчаиваться.

Случилось это в пятом классе.

Зима в том году выдалась на славу. Даже в феврале несколько раз в неделю сыпал снег, — это в конце-то февраля, когда святой Матей должен бы уж колоть лед, а он его все наращивал. Каждый божий день мы играли в снежки, чаще всего на Гаштальской улице, перед нашим домом. С одной стороны — угол улицы, а напротив — закуток, место, особенно полюбившееся мальчишкам, где они вели свои сражения. Я всегда держался поближе к нашим воротам, чтобы улизнуть, если натиск окажется чересчур лихим. В тот день поворачивало на оттепель, и мальчишки из мокрого снега делали «ледышки» — ядра, тяжелые и твердые, как камень. Укрывшись за выступом наших ворот, я готовил Франтику боеприпасы из снега, который мог собрать вокруг. Я производил нечто запрещенное, вроде пуль «дум-дум», смачивая готовые снежки в луже под водосточной трубой, и поджидал, когда большинство наших противников займется изготовлением снежков, — тогда я рассчитывал проскользнуть, влепить кому-нибудь одним-другим ледыхом и снова смыться.

Произошло это как раз в ту минуту, когда наши неприятели, достаточно вооруженные своими и нашими снежками — они подобрали те, что не раскололись, — предприняли новое мощное наступление. Мы не поспевали увертываться под градом ударов. Снежки уже шлепались вокруг меня, несколько шмякнулось о ворота, превратившись в грязно-серые лепешки, по чему мы позднее судили о ярости боя. Дверка за мной скрипнула, и оттуда, просунув сперва деревянную ногу, двигаясь боком, вынырнул лоточник Прах со своим лотком, покрытым белой клеенкой. И очутился в самой гуще перестрелки, будто с ходу вступив в одно из тех сражений, которые так любил воображать, в пыль, дым, муки и славу которых облачался, словно в плащ Ринальдо Ринальдини[5]. Градец, Садовая[6], Маджента, Сольферино и скалистые уступы Черногорья. Снежки вокруг летали стремительно, и один из них, величиной с кулак взрослого мужчины, угодил точно в середину с верхом загруженного лотка. Послышался приглушенный треск разбитого стекла, звяканье тарелок и жестянок, несколько поджаренных гольцов и шницелей из карпа свалилось на тротуар, в грязное снежное месиво.

На минуту все оцепенели и стихли, потом мальчишек обуял ужас — удивительно, как чувство вины мгновенно охватывает детскую ватагу, один что-то натворил, а все припускаются бежать. На месте преступления остались только мы двое — лоточник Прах и неподалеку от него я, остолбеневший от столь нежданного погрома. Я не мог отвести взгляд от лотка Праха — с него крупными каплями стекало что-то похожее на мутную воду, наверное, уксус, которым были политы селедка с капустой. Внимание Праха тоже было приковано к лотку, торговец уставился на клеенку, промятую ударом снежка-ледышки. Он будто не находил в себе сил сдернуть ее и убедиться в размере убытка.

Наверное, вид сокрушенного старика, его лицо, искаженное отчаянием, возвратило мне сознание опасности и ослабило оцепенение в ногах. Я сдвинулся было с места, собираясь бежать, но лоточник тоже пришел в себя, протянув ко мне свою хищную костлявую руку с длинными пальцами, он ухватил меня за шапку и за волосы, скрытые под ней.

Второй раз в жизни я беспомощно взлетел в воздух, вздернутый беспощадной могучей рукой. Тесемка шапки, завязанная под подбородком, душила меня. Прах, опираясь на свою деревянную ногу и на палку с острием на конце, в припадке безжалостной ярости начал трепать меня из стороны в сторону, забыв, что тем самым довершает уничтожение своего товара. Рыбки попадали в грязь, одна из банок с сельдерейным салатом, перекувырнувшись через край лотка, вдребезги разбилась о тротуар. Лоточник хрипел, ярость душила его, он не мог выдавить из себя ни слова. Я и сам задыхался, оттого что тесемка шапки впилась мне в горло, но все же попытался просипеть: