Свет тьмы. Свидетель - [19]

Всякий раз я держался от Франтика на приличном расстоянии и подозрение никак не могло пасть на меня. Кроме того, дабы избежать наказания, я всегда скрывался первым. Зато на Франтика в школе то и дело сыпались жалобы; он был слишком большой и приметный, чтоб на него не обратили внимания, и люди научились его узнавать.

Хочешь не хочешь, а пришлось учителю высечь его перед всем классом. Положив на стул, он одной рукой схватил его за пояс и туго натянул штаны, а другой, вооружась линейкой, наносил ему здоровые звонкие удары, считая от двух до десяти — смотря по серьезности жалобы и провинности.

Я сижу и любуюсь, я доволен. Сила карает силу, сила карает себя самое. Глаза у Франтика закрыты, он закусил губы. Ни разу не вскрикнул. После пятого удара лицо его багровеет, на лбу набухают жилы и выступает пот. Хоть все кости переломайте, хоть шкуру спустите, Франтик все равно не пикнет.

Остальные сидят, выпучив глаза, каждый очередной удар отзывается в них ощутимой болью. Уже в ту пору я мыслил так, как, собственно, ребенок мыслить не должен. Моего приятеля секли, а мне это доставляло удовольствие. Да обрушились бы на него эти удары, если бы он не учинил хулиганств, на которые я его подбил? У меня такое чувство, будто я сам колочу этого здоровяка, перед которым дрожал и кого вынужден был подкупить взяткой. Однако этак лучше: сейчас его молотит учитель Зимак, а он Франтика обожает, у меня же с Зимаком — неизбывные счеты. Посмотрите-ка на него! Он морщится, будто от боли, и старается эту боль пересилить. Правда, иногда, колотя учеников, он усмехается. Собственно, потехи ради стукнет ученика разок-другой по подставленной ладошке, которую виновный пытается еще и вырвать. Нет, держи, дружок, да это ужалит только, зато, по крайней мере, будешь знать, как себя вести! А вот с Франтиком — другое дело. Это — не мелкие шалости, за них довольно бы надрать и уши, нет, своими проделками он наносит ущерб имуществу и здоровью граждан.

Учитель Зимак не в состоянии этого уразуметь. Изредка по воскресеньям он поет с Франтиком в хоре храма Святого Духа, которым руководит директор школы. Собственно, они с этим парнишкой коллеги-певчие. В костеле Франтик — агнец, а поет — ну прямо как херувим. Да и в школе учитель тоже не может на него пожаловаться, он такой же непоседа, как и все другие, ничуть не больше. Отчего же тогда на улице он ведет себя, словно в него бес вселился? Учитель Зимак никак не может взять этого в толк. Он хмурится, каждый удар — словно нож в сердце, но лупит сосредоточенно и твердо, изгоняя беса. Это — образцовый педагог, любишь не любишь, а провинность должна быть наказана, долг превыше всего, а ежели я тебя еще и люблю, то, желая тебе добра, высеку похлестче, чем кого другого.

Все это я ощущал тогда лучше, чем мог выразить словами. Я изловил их обоих одной ловушкой. Покончив с наказанием, учитель Зимак положил линейку на стол, вынул носовой платок и вытер потные руки и лоб. Они стояли друг против друга, багровые от натуги и напряжения, с которым переносили свои муки.

— А теперь, — глухо, но с угрозой произнес учитель Зимак, — ты скажешь, кто тебя подучил.

Франтик все не поднимал головы, явно опасаясь учителева взгляда.

— Никто не подучал, — загудел он.

Учитель подошел к нему вплотную, голос его окреп.

— А ну-ка подыми голову, погляди мне в глаза и признавайся, кто тебя подучил?

Франтик хотя и поднял голову, но тут же опустил ее еще ниже.

— Я уже вам сказал, никто меня не подучал.

Самообладание оставило учителя.

Подскочив к Франтику, он всей пятерней вцепился в гущу его лохматых волос и принялся таскать за них, восклицая:

— Ты признаешься или нет? Да твоей тупой башке такого вовек не придумать!

Франтик не сопротивлялся, учитель мог колотить им об стену, он и пальцем бы не пошевельнул. Молчал — и все тут. Учитель оттолкнул его от себя.

— Садись, дурень!

Ступеньки кафедры скрипят и пищат под шагами учителя, кажется, будто от волнения он прибавил в весе. Ему стыдно за свою несдержанность, но он вынужден выбросить и последнюю карту, которую подсовывает ему раздражение. Обратившись лицом к классу, выпятив грудь, он угрожающе произносит:

— Если найду, кто сбивает Франтика с толку, разрисую так, что живого места не останется!

Может быть, заслышав эту угрозу, душа моя оробела, но не слишком. Я был убежден, что меня он не рискнет высечь, как Франтика, отец которого все-таки всего-навсего каменотес, а мать — прачка. Ну, нет, угрозы учителя Зимака ко мне не относились, руки у него коротки меня бить, ведь мой папенька — пражский мещанин и богатый торговец. Впрочем, учитель Зимак так никогда и не дознался правды, Франтик молчал, а на меня судьба поставила новую западню, но еще слишком далеко было то время, когда она неизбежно должна была захлопнуться.

VIII

В нашем доме жил торговец рыбой, лоточник Прах. Из распахнутого окна его кухни ежедневно плыли во двор запахи подгоревшего масла и рыбы, смешиваясь там с другими запахами и ароматами. Высокий старец, костлявый и жилистый, любил, когда люди, из лести, уверяли, будто он — вылитый черногорец-юнак. Стремясь привлечь внимание к своей внешности храброго воеводы, впавшего в нищету, он зимой и летом носил круглую низкую черную шапочку, бархатный алый верх которой был расшит золотым позументом. Редкие белые волосы спадали ему чуть ли не до плеч, отвисший ус как бы отчеркивал верхнюю половину лица — орлиный нос, выступающие скулы и маленькие колючие глазки. Добавьте к этому еще вышитую красным, голубым и желтым рубаху, виднеющуюся под вечно расстегнутым пиджаком, перепоясанную широким поясом, какой мог выдержать тяжесть лотка с рыбой. Чтоб не уронить лоток, старик носил его, отклонясь назад и выпячивая грудь, отчего казался еще выше, чем был на самом деле. Представляю, как в трактирах, где он предлагал свой товар, пьянчуги окликали его «брат славянин», а он, желая укрепить их в этом заблуждении, отвечал, наверное, на ломаном чешском, коверкая его так, как, по его разумению, это делал бы храбрый черногорец.