Свет тьмы. Свидетель - [193]

— Может, он забыл запереть кухонную дверь? — с надеждой говорит она и тут же кидается, полная надежды, к дому. Декан за ней.

— Открыто, — объявляет Божка шепотом, исполненным воодушевления, и снова ее охватывает страх. Священник вдруг обращает внимание на то, что до сих пор сжимает палку, с которой вышел из дома. Смотрит на нее сконфуженно, втыкает ее в сырую землю грядки и входит впереди Божки в дом. Нажав ручку двери в конце прихожей, он останавливается. Тяжелый запах айвы бросается на него, словно хочет задушить. Секунду священник борется со стремлением повернуться и выйти на свежий воздух. Постепенно глаза его привыкают к темноте комнаты, слегка разреженной отражением лунного света. Голос, который только что испугал их, сейчас умолк, слышно только сиплое, неровное дыхание.

— Зажги свет, Божка, — шепчет декан. Девушка тянется и нащупывает выключатель. Едва свет от лампы под потолком залил комнату, Эмануэль Квис тяжело поднялся с кресла у окна и медленно обернулся. Одной рукой он опирается о столик, а другой, сжатой точно в судороге, держит полураздавленное яблоко айвы.

Но лицо, которое они увидели, было смято иной, более страшной рукой — рукой, неизбежной для всех: оно было сморщено тысячью морщин, словно само время сдавило его в припадке яростного гнева за то, что оно пыталось избегнуть своей участи, или за то, что так долго склонялось над жатвой чужих судеб. Не изменились только глаза, в них тлела глубокая тьма пустоты и бездонного любопытства. Девушка прижалась к священнику и почувствовала, что и он дрожит в безотчетном страхе.

Губы на его лице шевельнулись, приоткрылись и выронили слова:

— Пришел меня бить.

Отец Бружек густо покраснел.

— Вы сами в этом виноваты, — ответил он с трудом.

Квис тихо покачал головой, маска его лица сделала попытку хоть как-нибудь улыбнуться, и ответил:

— Теперь это не важно.

Отец Бружек и Божка оставили за собой открытыми обе двери. Поток чистого воздуха проникает в комнату и изгоняет душный и приторный запах айвы. Прибой ветра гудит в кронах деревьев, ночь гукает, как сова. Старец глубоко вздыхает, и его взгляд останавливается где-то над головами пришедших.

— Слышите? Уходит.

Он поднимает руку, в которой сжимал плод айвы, и медленно, с усилием раскрывает пальцы. Смятый плод со стуком падает на пол и закатывается за кушетку.

Квис закашлялся смехом.

— Ушла.

Поворачивается, словно хочет опять сесть в кресло, но тут колени у него подламываются. Он валится на пол и остается лежать, опираясь плечами и головой о кресло, движенье которого назад остановила стена. Божка вскрикнула, а отец Бружек делает шаг вперед, но девушка опережает его, она уже опомнилась и подскочила к Квису, присела, всунула руку ему за шею и положила его голову себе на колени.

— Что с вами? Болит что-нибудь? — всхлипывая, спрашивает она.

Квис не отвечает; лицо его меняется, морщины исчезают, словно их кто-то смывает до уже знакомой гладкости, не появляются только красные пятна на скулах.

Священник приседает возле Божки и спрашивает:

— Не желаете ли вы чего-нибудь?

Квис отрицательно качает головой.

— Жизни, — выговаривает он с трудом и продолжает отрывисто: — Но это было бы для меня слишком много. Я хотел иметь жизни всех и не вынес этого.

— Человек может иметь только то, что несет в себе самом, — говорит декан сурово.

В тьме глаз у Квиса засветилась усмешка, он пытается взглянуть на Божку и выдыхает:

— Кое-что я все же уношу с собой.

Его щеки вваливаются и натягиваются так, что выступают кости лица. Губы остаются приоткрытыми, клубящаяся тьма в глазах гаснет. В комнате глубокая тишина. Ветер на улице улегся, и священнику кажется, что он слышит чьи-то удаляющиеся шаги. Где-то залаяла собака, ее лай подхватили другие. Двенадцать звенящих птиц взлетают одна за другой с башни ратуши, кружат над бытеньскими крышами и пропадают в вечности. Час двенадцатый и нулевой. Тишина, углубляясь, становится невыносимой. Потом из дальней дали отзывается свисток паровоза.

Словно только теперь поняв, что случилось, Божка разражается пронзительными причитаниями деревенской девушки.

Это та самая минута, когда в доме Мохнов открыла глаза пани Катержина и маленький районный врач, который, хлопоча над ней, уже выбился из сил и чувствовал себя беспомощным, начал радостно потирать руки.

— Наконец-то. Вот вы и здесь, с нами, — воскликнул он, словно приветствовал ее возвращенье из далекого путешествия. — Ну, уж и задали вы нам жару, дорогая пани! Такой каталепсии я еще не видывал.

Пани Катержина долго, не шевелясь смотрит, будто не узнавая мира, в который вернулась. Но врач не переставая говорить с ней, похлопывает и гладит ей руку. Бургомистр, который метался по галерее как проклятый, услышал его голос и открыл двери спальни. Пани Катержина перевела на него взгляд, сознательная улыбка осветила ее лицо, и она прошептала:

— Рудо.

Но маленький доктор бросился навстречу бургомистру с раскинутыми руками и прогнал его.

— Назад, дружище, назад, — закричал он. — Я еще не закончил осмотр вашей женушки. Ведь все это не так просто. Я позову вас, когда будет можно.

Бургомистр возвращается на галерею, но его сердце теперь поет иную песню. Он подходит к окну и думает о том, как еще минуту назад он хотел идти и убить одну личность, которую считал повинной в несчастье, случившемся с женой. Ведь с того момента, когда все это в нем поднялось, прошла какая-нибудь минута, а теперь это уже бесконечно далекое воспоминание, которому он может улыбнуться. Катя жива и будет жить. Он понял это по голосу и улыбке врача. Бургомистр смотрит на притихший сад, на листья, окропленные лунным серебром, и впервые после долгих лет это зрелище снова становится ему приятным. Часы на ратуше бьют двенадцать, и ему кажется, словно в этих звуках слышатся чьи-то удаляющиеся шаги. Луна спустилась вдали за башню храма и высветила крест на ее шпиле. Рудольфа Нольча охватил прилив благодарной набожности. Он слышит полуночный свисток поезда, и ему кажется, что он слышит привет широкого мира, опять полного радости, веселья и жизни. Но кто-то звонит внизу у ворот, и приглушенные, взволнованные голоса разговаривают о чем-то. По лестнице бежит запыхавшаяся и озабоченная Марина Тлахачова, и бургомистр предостерегающе прижимает палец к губам, чтобы умерить ее усердие.