Свет тьмы. Свидетель - [181]

И, оставив Квиса задыхаться от бешенства, Еник направляется к лавке строптивой мальчишеской походкой, будто вернувшись в годы своих юношеских теннисных побед.

День стоит душный, каких обычно во второй половине сентября не случается. Лето подняло напоследок свой стяг на самую верхушку флагштока. Такой бунт и вызов не могут остаться без возмездия. Но прежде чем оно пришло, устрашающий гнет низкого давления потребовал жертвы. Нейткова, которая уже более недели таскалась на работу, борясь с острыми болями в животе и в пояснице и в конце концов добитая ими, упала перед самым полуднем на каменный пол богадельни и окропила его кровью своего лона. Кровотечение было настолько обильным, что соседкам оставалось только ломать в отчаянии руки. Нейтек хмуро стоял среди них в каком-то мистическом ужасе; возможно, ему казалось, что это ринула кровь из всех ран, которые он нанес своей жене. Божка, обезумев от страха, кинулась за врачом. Маленький круглый доктор, к счастью, оказался дома. Он прикатил на своем дребезжащем автомобиле, раскаленном жарой и потому громыхающем больше обычного. Доктор разогнал женщин, выставил Нейтека и, оставив одну Божку, стал делать свое дело быстро и ловко, выкрикивая при этом затертые шуточки, чтоб разогнать девичий страх и подбодрить пациентку, которую покидала жизнь столь обильной струей. Помочь ей он был не в силах, необходимо поскорее везти в больницу, и кто знает, помогут ли ей и там. Оказав первую помощь, доктор приказал нести Нейткову в машину, подсадил к ней Божку и поехал в Худейёвице; он сделал это охотнее, чем можно было ожидать, так как это давало ему возможность ускользнуть от семейного обеда и попировать в отеле «Под короной».

Несчастье, поспособствовавшее чревоугодию лекаря, лишило обеда Эмануэля Квиса. В тот час, когда Нейткова рухнула на пороге богадельни, обычно приходила Божка и приносила ему обед из трактира «У лошадки». Квис, однако, этого не замечал, он вовсе не чувствовал голода. Духота сегодняшнего дня угнетает и его. Он сидит на своем обычном месте у распахнутого настежь окна, скрытый от посторонних глаз тюлевой занавеской, и смотрит неподвижным взглядом. Квис видел все, что произошло, и теперь наблюдает за Нейтеком, плюхнувшим на скамейку у входа после того, как автомобиль врача увез его жену. Сейчас он тупо сидит в этом горниле полуденного зноя, еще более усугубляемого отражающей его стеной. Небесные истопники работают на совесть, распахнутая топка выдыхает зной длинными ритмичными волнами. И струпья дряхлости и парши, проступающие на стене богадельни, поддаются ему и истаивают в давно исчезнувшей известке. На этой раскаленной плите жарится голова Нейтека. Алкоголь, распыленный в его крови и уже неразлучно соединенный с нею, вспыхнул синими язычками и помогает солнцу испепелять его бедный мозг, перебродивший на дрожжах неудовлетворенной страсти.

Духота становится все гуще, бархатные палицы бьют в колокола, атмосфера вокруг беззвучна и мучительна. Время плетется по городу, как одряхлевший пес при последнем издыхании. Оцепенение удава овладело Эмануэлем Квисом. Он уперся взглядом в Нейтека, лицо которого, однако, нельзя назвать неподвижным, хотя Нейтек тоже застыл, будто слиток, вынутый из плавильной печи. Квису он кажется скорее акварельным рисунком, набросанным неверной рукой на ослепительно белом полотне, которое кто-то беспрерывно встряхивает. Сквозь изображение просвечивают клетки, с помощью которых художник надеялся сделать рисунок точнее. Но в этом уже виновна тюлевая занавеска, которой защищено окно.

Впрочем, это зрелище уже перестало привлекать внимание Квиса. Самое большее, что можно сказать: она повисла в его сознании, как висела бы на стене комнаты, в которой находится Квис. Он знает о ней, но она его не интересует. Квис уже давно вернулся к распахнутому перед глазами Нейтека горнилу. Это не что иное, как дверца плиты, где в языках пламени и пепле погибли тщетные надежды батрака поймать и воплотить хотя бы в дереве неуловимое видение, которое повсюду преследует его, манит и исчезает. Быть может, это воплотились муки Квиса. Нет, слишком уж оно стихийно и трудно, слишком земное, напоенное бродящими в нем соками, своей тяжестью и дикими судорогами, оно могло бы разбить глиняный, пористый сосуд, каким является душа Квиса.

Сегодня днем в это горнило чья-то свирепая рука швырнула Нейткову, которую время и бедность превратили в неудачную поделку из дерева, так похожую на одну из фигурок, вышедших из-под рук ее мужа, и, когда она извивалась в пламени боли и свинцовый пепел смертельной бледности покрывал ее лицо, вдруг вспыхнула и на долю секунды засверкала ее погибшая красота. Нейтек до сих пор ослеплен этим видением. Он когда-то обладал ею, она принадлежала ему, но он уничтожил ее красоту своими грубыми руками. Теперь эта красота ожила в Божкином лице.

Заупокойный псалом Нейтека настолько похож на волчий вой Квиса, что мы и сами не знаем, о ком из них говорим. Существо, лишенное жизни, жаждет жизни, и когда ему удается прилепиться к чужой, растущей из собственных корней, оно начинает понимать, что пожирает чужие мечты, еще более мучительные и напрасные.