Свет тьмы. Свидетель - [174]

Мысли судьи проносятся по своей орбите с быстротой молнии, потому что Пепек не дает им ни плестись, ни прощупывать дорогу. Он все изрыгает свои обвинения, нацелив указательный палец в грудь брата, словно колышек для затягивания свясла на снопе.

— Ты упрятал его в тюрьму, чтобы я не мог с ним играть! Но ты его выпустишь или я открою правду всему городу!

Судья, конечно, рад бы избежать скандала, но он не может решить, насколько состояние Пепека достигло предела для осуществления долголетней мечты его, судьи, о справедливости. Он вспоминает, что в детстве всегда использовал превосходство над младшим братом.

— Убери руку! — приказывает он. — И слушай, что я скажу.

Пепек пугается, опускает руку вдоль тела и делает шаг назад. Судья с трудом подавляет усмешку удовлетворения.

— Твоего негодяя здесь нету. Взлом и покушение на убийство не входят в компетенцию районных судов. Жандармы увезли его в Худейёвице, и там ему воздадут по заслугам.

Глаза Пепека на некоторое время утрачивают слишком яркий блеск, это рассудок пытается переварить то, что ему сейчас подбросили, но тут же вспыхивают еще ярче.

— Я найду его, куда б ты его ни упрятал! — кричит Пепек хрипло.

Тень печали и смятения падает на душу судьи. Быть может, торжество справедливости совсем близко, но лик ее столь дик и страшен, что судья не узнает ее. Надо спокойно все взвесить. Будь что будет, он не смеет шевельнуть даже пальцем, чтобы помочь ей, справедливость должна действовать сама, по своему усмотрению, усмотрению обманутого права, которое опять взяло слово, все должно решаться само собой, даже если результат будет ужасен.

— Не заносись, Пепек, — говорит он строго, — постарайся вести себя разумно.

Судья чуть наклоняет голову, чтоб еще и взглядом подчеркнуть значимость своих слов, однако блеск очков, при помощи которых он столько лет скрывал свои глаза, когда ему это было выгодно, почему-то именно в этот момент предает его и выкидывает с ним шутку, — впечатления, произведенного ею на Пепека, судья не забудет до самой смерти. Солнечный луч, отраженный приоткрытым окном, освещает половину его головы и, оставляя вторую в тени, вытягивает его физиономию, делая ее у́же и длиннее. И в довершение всего левое стекло очков преломляет луч под таким углом, что весь глаз превращается в одно огромное бельмо без зрачка. Это сходство, рожденное долей секунды лишь для того, чтобы тут же исчезнуть, вызывает в больном воображении помещика неожиданную ассоциацию.

Он опять поднимает руку с вытянутым указательным пальцем, имеющим цвет и форму моркови, но теперь нацеливает его уже не в грудь судьи, а выше. Кадык прыгает под натянутой кожей его обветренной шеи, лицо наливается кровью, рот судорожно искривляется, из глотки вырывается громкий хриплый хохот.

— Лошадиная голова! — кричит помещик, захлебываясь своим жутким весельем. — Лошадиная голова!

Первоначальный ужас и испуг судьи быстро переходят в глухую вспышку ярости.

— Замолчи, сумасшедший, — кричит он, — или я велю тебя вывести.

Помещик пугается, смех его оборвался, но какое-то время еще клокочет где-то в бронхах, так как судья уже снял очки, и помещик не знает, куда укрыться от его обнажившегося вдруг взгляда. Пепек поворачивается и выскакивает за дверь.

Отзвуки его крика и хохота долго еще слышатся здесь и после его ухода, и судья борется с желанием заткнуть уши. Судья в тяжелом раздумье подходит к окну. Что-то надо предпринять. Это, без сомнения, его долг, дело зашло слишком далеко, а сестра и невестка наверняка все еще надеются на его помощь. Но судья знает, что не сможет решиться ни на какой шаг, кроме пассивного выжидания, что не найдет в себе ни воли, ни желания помешать трубе сползать все ниже и ниже, чтобы в конце концов рухнуть с крыши вниз. Разве не ждал он этого более половины своей жизни?

Он видит, как брат сошел с тротуара и побрел наискосок через площадь к дому; плечи его сотрясаются, несомненно, он опять хохочет, об этом можно судить и но взглядам встречных, которые останавливаются и глядят ему вслед. Путь помещика пересекает сквер, и тут, прежде чем вступить в него, Дастых оборачивается, нацеливает свой страшный палец на окно суда и орет на всю площадь:

— Лошадиная голова!

Площадь оцепенела, все, кто находится здесь, застывают на своих местах, замерев на полушаге, а те, кто видит Пепека, поднимают взгляд по направлению его пальца. Судья отступает и скрывается в простенке между окнами, спрятавшись от любопытных, он остается невидимым и наблюдает за происходящим на улице. Люди приходят в себя, их языки принимаются за работу.

— Слыхали? Это Пепек Дастых орет. Погодите, он сейчас выйдет из сквера. Вы только посмотрите, как он хохочет, того и гляди, шляпа свалится с головы. Здорово, видать, его прихватило.

Помещик продолжает свой путь, трясясь от смеха и не обращая внимания на провожающие его взгляды. Он доходит до калитки имения, но, прежде чем исчезнуть за ней, снимает шляпу и низко кланяется лошадиной голове над воротами.

Ни во дворе, ни в доме никто не имеет представления о только что происшедшем на площади. Никто не явился сюда с известием. Им-то что за дело? А тот единственный, кому надлежало бы это сделать, торчит у окна своего кабинета и напряженно думает. Поведение помещика меняется, едва за ним захлопывается калитка; надвинув на глаза шляпу, он пробирается вдоль стены, стараясь, как обычно, остаться незамеченным. Все работники на поле, и лишь в глубине двора, возле сараев, старый Балхан, окутанный облаком пыли, провеивает зерно решетом столь огромным, что сам мог бы в нем уместиться. Жена и сестра помещика сидят в столовой и, услыхав шаги Дастыха в коридоре, принимают его возвращение к сведению лишь в той степени, насколько оно не выходит за рамки неукоснительной заботы о том, достал ли Пепек в Худейёвицах деньги, и у кого.